Фройляйн Штарк - Томас Хюрлиман

— Ты слушаешь? — спросил дядюшка.

— Да-да, дядя, конечно, слушаю. Это мираж.

— Верно, это мираж. Бедный отец-пустынножитель вступил в пределы Небесного Иерусалима, который ему выколдовал в царстве песков его безумный мозг. ТЫ позволишь мне составить ему компанию?

— Да, дядя, конечно.

Он достал огромную, с блюдце, лупу, сдвинул очки на лоб и улетел в свою пустыню.

У меня в руках была книга, которой я ждал несколько дней, но мне никак не удавалось двинуться дальше названия — «Подъем и спад швейцарской текстильной промышленности». Я напряженно вслушивался в тишину. Я боялся фройляйн Штарк. Д ядюшка пока что отбрил ее, но я знал: она слишком серьезно относилась к спасению моей души, точнее, к катехизису, чтобы простить мне взгляд в ходячую мясную лавку из города Линц. Я еще свое получу, думал я.

И получил. Уже на следующее утро, за завтраком.

— Клик-клик, клике-ди-клик!

Она вязала!

Да, фройляйн Штарк вязала — черные шерстяные носки, мое «приданое» для монастырской школы; они подойдут к рясе, которую мне предстоит надеть, и надо было быть камнем, чтобы не понять, что означает это вязание: «Собирай свои пожитки, бездельник! — говорили ее спицы. — Проваливай, шкодливый башмачник, ступай в свою монастырскую школу, там выбьют дурь из твоей башки!»

— Клик-клик, клике-ди-клик!

С вязаньем в руках она делала свои обходы, с вязаньем стояла в зале в качестве старшего надзирателя, осуществляющего контроль за младшими надзирателями, а вечером, когда мы опять расположились в плюшевой пещере, она сидела у самовара, сосредоточив все внимание на своем вязанье, как будто во всей Вселенной не было ничего важнее этих спиц, этих пальцев, этой черной шерсти.

— Клике-ди-клик! Клике-ди-клик! — позвякивали толстые спицы, отпугивая тишину, и хотя я, в отличие от бедного отца — пустынножителя, пока что был далек от безумия, у меня в конце концов появилось такое чувство, как будто ее спицы больно ранят меня.

Почему дядюшка это терпит? Почему он не вышвырнет ее из кабинета? Причина была ясна. Ассистенты оказались правы: даже Кац, почтенный капитан книжного ковчега, стоял перед фройляйн Штарк на задних лапах.

На следующий день она опять принялась за свое: клике-ди-клик! клике-ди — клик! И каждый раз, закончив очередную пару этих распроклятых носков, она укладывала их в чемодан, который принесла в мою комнату. Содержимое чемодана становилось все чернее и чернее. Монастырская школа подступала все ближе и ближе. Будущее тихо подкрадывалось ко мне в мягких толстых носках, как сказал бы, наверное, дядюшка. Клике-ди-клик! Клике — ди-клик! Клике-ди-клик…

Это садистское звяканье, похоже, раздражало и дядюшку. Однако он не говорил: «Любезнейшая, оставьте это». То ли господин хранитель был слишком труслив, то ли фройляйн Штарк слишком старалась соответствовать своей фамилии[12]— во всяком случае, она все вязала и вязала, наморщив низкий лоб, а я таким образом отбывал свое наказание.

Однажды вечером дя дюшка спросил меня, помню ли я еще его ссылку на Канта. Я кивнул. (После того разговора я провел краткую исследовательскую работу и установил, что помешанный на своем разуме философ из Кенигсберга Иммануил Кант заполнил собой целые шкафы в каталожном зале.) Я скромно назвал пару ключевых понятий, связанных с Кантом: разум, критика разума, мораль, этика, субъект.

Дядюшка уважительно под нял свой бокал в мою сторону. Потом поведал, что себя самого, то есть своего собственного эмпирического субъекта, Кант никогда не касался, даже при одевании или раздевании, предоставив это Лампе, своему слуге, который утром одевал, а вечером раздевал его, как маленького ребенка — от носков до парика. Но еще радикальнее, чем в отношении нравственности, поборник критики разума вел себя в отношении пунктуальности — тут он был просто фанатиком, и это в конце концов привело к тому, что не кто-нибудь, а именно Кант, самый пыльный из всех когда-либо существовавших париков духа, изобрел (тут дядюшка резко понизил голос) — пояс для чулок. Знаю ли я, что это такое?

Я уже чуть было не сказал: «Да, видел у мамы», но вовремя спохватился, решив, что дальновиднее просто поднять бровь, разумеется левую — кто его знает, когда фройляйн Штарк взбредет в голову войти в пещеру со своим вязаньем?

Так вот, Иммануил Кант, рассказывал дядюшка, каждый день отправлялся на прогулку, по одному и тому же маршруту, в одном и том же темпе, в одно и то же время, так что пол-Кенигсберга сверяло по нему часы: если Кант проходит рынок, значит, ровно четверть четвертого, сворачивает на Лютер — штрассе — двадцать три минуты четвертого, ни секундой позже, ни секундой раньше. Несколько лет все шло хорошо: завидев Канта, кенигсбергцы доставали свои часы и переводили спешащие или отстающие стрелки. Но то ли его чулки от стирки растянулись, то ли слуга Лампе охладел к своим обязанностям — в один прекрасный день чулки начали сползать, и, чтобы не осрамиться перед согражданами, представ перед ними в неподобающем виде, бедный философ вынужден был через каждые несколько шагов останавливаться и подтягивать проклятые чулки. И что получилось в итоге? Во всем Кенигсберге время словно сошло с ума — даже церкви, башенные часы которых тоже устанавливались по Канту, теперь трезвонили как попало. Но Кант был философом, критиком чистого и практического разума, он подумал-подумал и решил проблему. Отныне пояс с подвязками должен был держать его чулки на должной высоте. Сказано — сделано. Хитроумную выдумку философа, попавшего в самую точку, претворил в жизнь его слуга: эта штуковина оказалась полезнейшей вещью. Теперь Лампе каждое утро надевал на кантовские бедра пояс из тонкого шелка и пристегивал к нему его чулки. И все были довольны. Лампе, как и фройляйн Штарк, не хватавший звезд с неба, блеснул своим искусством портного, философ вышел, так сказать, сухим из воды, и время в Кенигсберге вновь вернулось на круги своя.

Вот такая история. Однако какие выводы мне надлежало сделать из этого наставления? К чему призывал меня дядюшка? К подавлению пагубных наклонностей, к бескорыстному служению башмачному делу а-ля Кант? Или он пытался утешить меня? Желая сказать, что даже у Канта, критика чистого и практического разума, заполнившего собой целые шкафы, были проблемы с носками?

В растерянности вернулся я в свою комнату Я уже второй раз лишился любви фройляйн Штарк и, чтобы вернуть ее, должен был пойти по тому пути, который она сама мне указала: признаться в своих грехах перед Богом и исповедником. Однако на этот раз мне не хотелось просто сказать, что я исповедался, я и в самом деле хотел исповедаться, по всей форме, как полагается — с покаянием, благословением и наказанием. Пришло время. Не в силах больше выносить это звяканье.

я поспешил в собор, бросился на колени и, повторяю, на этот раз действительно был исполнен решимости признать все свои грехи: взгляд под юбку линцской певицы, вранье, тоску по дому и даже сомнения в планах Господа Бога и моих родителей. Но сколько я ни вглядывался в перечень грехов, которые должны быть упомянуты в исповеди, своих грехов я там не видел. Неужели это действительно грех-вдыхать аромат женщин? Или время от времени робко заглядывать к ним под юбки?