Византийская астрология. Наука между православием и магией - Пол Магдалино

несомненно, что именно по инициативе Константина V и появляется этот прекрасный список «Подручных таблиц» Птолемея, незаменимого руководства для астрологов[34]. В пользу новой датировки, кстати, можно добавить свидетельство рассказа о возникновении монастыря Одигон, где мы видим готовность Константина V сделать все, вплоть до основания монастыря, чтобы отрегулировать ход дворцовых часов (ὡροσκοπεῖον)[35]. Что может объяснить такую спешку, если не необходимость правильно использовать астрономические таблицы? В любом случае интересно отметить, что часы отремонтировал именно монах.

Согласно «Хронографии» Феофана, в 695 г. некий монах Павел из константинопольского монастыря Каллистрата объявил себя «астрономом»[36]. Итак, византийская астрология «темных веков» демонстрирует преемственность с прошлым, которую ей в значительной степени обеспечили «Божьи люди». Примечательно, кстати, что рукопись «Простых таблиц», скопированная для Константина V, содержит, на лл. 3–8, специальные таблицы для климата Византии, отож-дествляющиеся с теми, которые настоящий Стефан Александрийский создал во времена Ираклия[37]. Из этого следует, что копия была сделана со списка, хранившегося в Константинополе, а не привезенного с Востока.

Но Константин V был современником первых халифов-Аббасидов, и трудно поверить, что его интерес к астрологии не имел ничего общего с влиянием астрологов на основателя Багдада. Источник вдохновения для идей, содержащихся в интересующих нас текстах, где более или менее явный «ориентализм» обнажает их восточное происхождение, нужно искать не в Константинополе эпохи иконоборчества. На самом деле, столь положительные суждения об астрологии можно найти лишь в исламском мире. Аль-Кинди, великий ученый ΙΧ в., чья работа принесла ему звание «философа арабов», был «убежденным приверженцем науки о звездах»[38]: влияние планет на подлунный мир было основным принципом его философии[39]. Его современник, астролог Абу Машар, повторяет Птолемея и развивает философский аргумент, что астрология — это рациональная наука[40]. В конце X в. бывший правитель Гранадской таифы Абдаллах ибн Булуггин вспоминает об астрологе, который оправдывал себя, утверждая, что астрономия — форма поклонения Господу[41]. Это напоминает Стефана, «философа персидского», и вполне может указывать на то, что этот астролог излагает учение, распространенное среди его коллег в Багдаде в X–XI вв.

Сирийская астрология. Но оправдание астрологии в Багдаде началось задолго до этого. Одним из первых, кто сформулировал его, был христианин-маронит — Феофил ибн Тума из Эдессы, главный астролог второго аббасидского халифа аль-Махди (775–785)[42]. Труды Феофила имели широкое распространение в Византии. Неизвестно, были ли они написаны на греческом, но автор, безусловно, владел языком Гомера, Галена и Аристотеля, чьи произведения переводил на сирийский. В рукописи Vat. gr. 212 от него дошел небольшой апологетический трактат, адресованный его сыну Девкалиону[43]. Трактат представлен там как дополнение к апологии «математической науки», которую автор уже составил прежде. Та первая апология собрала в себе множество свидетельств из Священного Писания и авторитетных философов, язычников и христиан.

Девкалион должен не бросать астрологическую науку и не допускать никаких сомнений в ее отношении, ибо она превосходна и возвышенна, она царица всех наук, даже если ее высмеивают многие, особенно некоторые церковные иерархи. Одни говорят, что она ничто, другие — что она ошибочна. Пусть Девкалион не позволяет себе отступить, ибо Феофил уже в своей предыдущей книге обуздал тех, кто восстает на святейшую и возвышеннейшую астрологию. Далее следует краткое изложение, призванное продемонстрировать подчинение планетам семи дней недели; в конце автор рассуждает о значении числа семь. Соломон говорит, что мудрость построила себе дом с семью столпами; Исаия — что у Господа семь очей, глядящих на обитаемый мир. «Что может быть яснее и правдивее этого факта? Семь планет, пересекающих зодиак в противоположном направлении и меняющих своим положением и конфигурацией изменчивую природу подлунных вещей. Творец возложил на них эту задачу: рождение, уничтожение и возрождение тварей».

Аргументация здесь, возможно, менее развита, чем в трактатах так называемых Стефанов: прежде всего, отсутствует основной аргумент о неодушевленной природе звезд. Но это можно объяснить дополнительным характером труда, который находится в нашем распоряжении. В любом случае текст Феофила содержит зародыши нескольких аргументов, которые мы находим у Стефана «Персидского»: «святейшая и возвышеннейшая астрология» — царица наук; влияние планет — действие Провидения; астрология, как медицина и натурфилософия, — законная наука, хотя и менее совершенная, чем духовная мудрость пророков, апостолов и подвижников.

Вполне вероятно, что Феофил сформулировал эту аргументацию, чтобы защитить себя от обвинений, которые выдвигались против него представителями духовенства, будь то марониты или яковиты, когда он стал придворным астрологом. Поэтому очень заманчиво заключить, что попытка христианизировать астрологию получила беспрецедентную популярность у первых Аббасидов. Но во времена аббасидской революции Феофилу, родившемуся около 695 г., исполнилось пятьдесят лет, и его научное образование, несомненно, было полным. Тогда мы должны задаться вопросом, не было ли в той среде, где он сформировался, чего-то такого, что стимулировало бы астрологию как в теории, так и на практике.

Эдесский регион, расположенный на границе римского мира и Персии, имел древние интеллектуальные традиции, основанные на соединении греческой и восточной культур. Стремление христианизировать астральный детерминизм возникло там очень рано: оно прослеживается еще в труде Бардесана Эдесского (154–222)[44], который Фотий резюмирует на основе его критики Диодором Тарсийским. По мнению Бардесана:

«душу [астрология] делает свободной от рока и от так называемого гороскопа, сохраняя ей свободную волю, но подчиняет его управлению тело и все, что с ним связано: я имею в виду богатство, бедность, болезнь, жизнь, смерть и все, что не зависит от нас; и все это она считает действиями рока»[45].

Это действительно соответствует той мысли, которая выражена в дошедшем до нас основном труде Бардесана «Книга законов стран»[46]. Его влияние проявляется в той полемике, которую он вызвал у нескольких богословов IV–V вв., прежде всего у святого Ефрема Сирина.

Опровержение идей Бардесана и его сторонников сопровождало формирование знаменитой богословской школы в Эдессе, которая блистала в течение полувека, прежде чем переехать в персидский Нисибин[47]. Нет сомнений в том, что память об «арамейском философе» была жива еще в VIII в.[48], причем настолько, что Феофил Эдесский сознательно ввязался в этот спор, уже давно шедший в его стране, — спор, который Ф. Но характеризует так: «Натурфилософия и адаптация этой философии к догматам, предпринятая Бардесаном, были безжалостно запрещены монахами, из которых самой выдающейся личностью был святой Ефрем; их заменили мистическим богословием, которое сочло разумным оторвать людей от изучения мира, чтобы вести