Русский бунт навеки. 500 лет Гражданской войны - Дмитрий Тараторин

Самого Шуйского не избрали, как поносимого им царя Бориса, а просто «выкрикнули» в нужный момент, по свидетельству современников, его сторонники. Никакого собора созывать и не думали.

Он, таким образом, был уже просто откровенной пародией на царя, что по святорусским, что по третьеримским понятиям.

Лжедмитрия погубил «либерализм». Отказываясь принимать во внимание доносы, он проморгал боярский заговор.

Но стоило Василию Шуйскому утвердиться на престоле, как на него немедленно ополчились все многочисленные искатели Правды — от казаков Болотникова, до дворян Ляпунова. И началась Смута. Это мутное наименование призвано затушевать смысл того крайне острого этапа гражданской войны.

Тогда государство оказалось на краю гибели вовсе не по причине нашествия иноплеменников. Проблема была в том, что, утратив надежду вернуть государство к идеалам Святой Руси, огромные массы наших предков готовы были вовсе уничтожить Московскую державу. Ведь «если Правды нет, то всего нет», чего ж ее жалеть то? Мучительно и тяжко искали русские люди выход из кризиса веры в возможность возрождения державы святорусской.

Попытки объяснить мотивы, двигавшие теми или иными группировками, исключительно некими социально-классовыми причинами, явно неадекватны. Характерный пример. Интересный набор оппозиционеров возглавлял бунтовщиков, отражавших в Туле атаки войск Шуйского. Это были: беглый холоп Иван Болотников, князь Шаховской и казачий самозванец Лжепетр. Последний называл себя сыном Федора Иоанновича. В реальности же отрока сего вовсе никогда не существовало.

То есть, Шуйский в глазах представителей этих очень разных социальных групп был в равной степени нелегитимен. При том, что формально, (Шуйский вел свой род, как и князья Московские от Александра Невского) на трон он права имел. И даже откровенный самозванец, которого можно было использовать для утверждения Правды, был предпочтительнее многократного клятвопреступника, пусть и Рюриковича по крови.

Именно в Смуту казаки впервые заявляют о себе, как о политической силе. Разумеется, и многие современники, и большинство потомков полагают, что двигало ими чистое «воровство». Но «воровство» было именно политической позицией. Это был последовательный государственный нигилизм вполне, надо сказать, исторически мотивированный.

Казаки разуверились в третьеримском проекте. И даже, не потому, что он мог казаться чисто технически нереализуемым на фоне опустошения, царившего кругом (а главное в сердцах русских людей). Дело в том, что казаки, похоже, почуяли (об осознании речь вести, конечно, вряд ли оправданно, это было именно физическое ощущение), что по мере реализации доктрины Третьего Рима, с неизбежностью будет убывать Правда, что Империя станет «пожирать» Святую Русь.

Все Лжедмитрии, которые появлялись после Первого, были очевидные и бесспорные самозванцы. Причем, что характерно, казаки, их поддерживавшие нисколько в их фальшивости не сомневались. Это был, своего рода, демонстративный жест отказа от осифлянского самодержавия. Отказа признавать легитимность этой модели. Причем, опротестовывалась она с позиций святорусской Воли.

Философ эмигрант первой волны, «евразиец» Николай Алексеев писал: «Казацкие общины, как и древние русские народоправства, были республиками, имевшими своих князей и царей; и в то же время их можно назвать монархиями, власть в которых принадлежала народу. Когда русский крестьянин в 1917 году иногда утверждал, что он хочет республику, да только с царем, он, по-своему, не говорил никакой нелепости. Он просто жил еще идеалами русской вольницы, идеалами казацкого «вольного товарищества», ибо идеал этот глубоко вкоренился в русскую народную душу. Он стал одной из стихий русской народной толщи, стихией также подземной, вулканической».

Казацкая «программа» лучше всего отражена в русских былинах. По мнению С. М. Соловьева, «наши богатырские песни в том виде, в каком они дошли до нас, суть песни казацкие, о казаке. Богатырь-казак!… Эти два понятия равносильны».

В русском былинном эпосе нет единого «осифлянскогот» государства. В нем Русь, как и в период, предшествовавший торжеству третьеримской доктрины, есть совокупность самостоятельных земель, городов и княжеств.

В пространстве между ними, а также на внешних границах Руси, присутствуют постоянные угрозы — разбойники, басурмане. Тот же Алексеев констатирует, что в былинах «единственно соединяющей Русь силой является православная вера. Русь едина, поскольку она православная, святая Русь».

И князь Владимир Красно Солнышко, призывающий к себе на службу Илью Муромца или Добрыню Никитича, никак не похож на грозного самодержца. Это он зависит от богатырей, а не они от него. Он правитель вовсе не Божьей милостью, а исключительно в силу того, что умеет ладить с вольным воинским братством.

Именно оно — надежда и защита православных. А князь — фигура зависимая и даже не столько уважаемая, сколько, просто, терпимая. Он правитель для «трудников», а для казаков он — наниматель.

Таким образом, у казаков было, хотя и не вполне осознанное, но абсолютно конкретное представление о «правильной» общественной системе. И, разумеется, оно никоим образом не совпадало с программой «государственников».

По большому счету, казачье братство тоже было своеобразным воинским орденом, осознававшим себя защитником как Веры, так и Правды. В их системе координат казаки- кшатрии — гаранты безопасности свободных землепашцев и православного священства. И в ней нет места ни боярам, ни самодержцу.

Особенно ярко эти орденские тенденции проявлялись тогда в Запорожье у «черкасов», как называли представителей низовой вольницы. Что неудивительно, ведь у истоков славного товарищества мы видим доблестного рыцаря князя Вишневецкого.

Кстати, в войске короля Речи Посполитой Сигизмунда, вступившего в пределы Руси, преобладали именно они, запорожцы. «Подписались» они идти на Москву в надежде на признание их вольностей. Чего в итоге не случилось, но это уже другая история.

Для нас же важно, что казачий фактор в Смуте был во многом определяющим. Это была первая весьма серьезная заявка на историческую роль. На реализацию альтернативной самодержавию святорусской программы.

В невнятную весеннюю пору 1611 года Москву, где в Кремле засел польский гарнизон, обложило первое ополчение. Деяния его неизменно оказываются в тени подвигов второго — победоносного, которое Минина и Пожарского. Что вполне объяснимо. Однако творившееся тогда «во стане русских воинов» и вокруг не просто занимательно и поучительно, но и крайне значимо для судьбы «Русской Идеи». А точнее идей — веками непримиримых и друг к другу беспощадных.

Дворяне и казаки объединились в первое ополчение, чтобы выбить из Москвы, призванных туда боярами поляков. Но союз этот был крайне непрочным. Тут надо заметить, что собственно, обе интервенции Смутного времени — польская и шведская случились, во многом, по причине олигархических интриг.