Записки из мертвого дома - Федор Достоевский

– Да помилуйте! Ведь он зажег мою крепость? Что ж мне,поклониться, что ли, ему за это! – говорил он мне, отвечая на мои возражения.

Но, несмотря на то что арестанты подсмеивались над придурьюАкима Акимыча, они все-таки уважали его за аккуратность и умелость.

Не было ремесла, которого бы не знал Аким Акимыч. Он былстоляр, сапожник, башмачник, маляр, золотильщик, слесарь, и всему этомуобучился уже в каторге. Он делал все самоучкой: взглянет раз и сделает. Онделал тоже разные ящики, корзинки, фонарики, детские игрушки и продавал их вгороде. Таким образом, у него водились деньжонки, и он немедленно употреблял ихна лишнее белье, на подушку помягче, завел складной тюфячок. Помещался он водной казарме со мною и многим услужил мне в первые дни моей каторги.

Выходя из острога на работу, арестанты строились передкордегардией в два ряда; спереди и сзади арестантов выстроивались конвойныесолдаты с заряженными ружьями. Являлись: инженерный офицер, кондуктор инесколько инженерных нижних чинов, приставов над работами. Кондукторрассчитывал арестантов и посылал их партиями куда нужно на работу.

Вместе с другими я отправился в инженерную мастерскую. Этобыло низенькое каменное здание, стоящее на большом дворе, заваленном разнымиматериалами. Тут была кузница, слесарня, столярная, малярная и проч. Аким Акимычходил сюда и работал в малярной, варил олифу, составлял краски и разделывалстолы и мебель под орех.

В ожидании перековки я разговорился с Акимом Акимычем опервых моих впечатлениях в остроге.

– Да-с, дворян они не любят, – заметил он, – особенно политических,съесть рады; немудрено-с. Во-первых, вы и народ другой, на них не похожий, аво-вторых, они все прежде были или помещичьи, или из военного звания. Самипосудите, могут ли они вас полюбить-с? Здесь, я вам скажу, жить трудно. А вроссийских арестантских ротах еще труднее-с. Вот у нас есть оттуда, так ненахвалятся нашим острогом, точно из ада в рай перешли. Не в работе беда-с.Говорят, там, в первом-то разряде, начальство не совершенно военное-с, покрайней мере другим манером, чем у нас, поступает-с. Там, говорят, ссыльныйможет жить своим домком. Я там не был, да так говорят-с. Не бреют; в мундирахне ходят-с; хотя, впрочем, оно и хорошо, что у нас они в мундирном виде ибритые; все-таки порядку больше, да и глазу приятнее-с. Да только им-то это не нравится.Да и посмотрите, сброд-то какой-с! Иной из кантонистов, другой из черкесов,третий из раскольников, четвертый православный мужичок, семью, детей милыхоставил на родине, пятый жид, шестой цыган, седьмой неизвестно кто, и все-тоони должны ужиться вместе во что бы то ни стало, согласиться друг с другом,есть из одной чашки, спать на одних нарах. Да и воля-то какая: лишний кусокможно съесть только украдкой, всякий грош в сапоги прятать, и все только иесть, что острог да острог… Поневоле дурь пойдет в голову.

Но это я уж знал. Мне особенно хотелось расспросить о нашеммайоре. Аким Акимыч не секретничал, и, помню, впечатление мое было не совсемприятное.

Но еще два года мне суждено было прожить под егоначальством. Все, что рассказал мне о нем Аким Акимыч, оказалось вполнесправедливым, с тою разницей, что впечатление действительности всегда сильнее,чем впечатление от простого рассказа. Страшный был этот человек именно потому,что такой человек был начальником, почти неограниченным, над двумястами душ.Сам по себе он только был беспорядочный и злой человек, больше ничего. Наарестантов он смотрел как на своих естественных врагов, и это была первая иглавная ошибка его. Он действительно имел некоторые способности; но все, даже ихорошее, представлялось в нем в таком исковерканном виде. Невоздержный, злой,он врывался в острог даже иногда по ночам, а если замечал, что арестант спит налевом боку или навзничь, то наутро его наказывали; «Спи, дескать, на правомбоку, как я приказал». В остроге его ненавидели и боялись как чумы. Лицо у негобыло багровое, злобное. Все знали, что он был вполне в руках своего денщика,Федьки. Любил же он больше всего своего пуделя Трезорку и чуть с ума не сошел сгоря, когда Трезорка заболел. Говорят, что он рыдал над ним, как над роднымсыном; прогнал одного ветеринара и, по своему обыкновению, чуть не подрался сним и, услышав от Федьки, что в остроге есть арестант, ветеринар-самоучка,который лечил чрезвычайно удачно, немедленно призвал его.

– Выручи! Озолочу тебя, вылечи Трезорку! – закричал онарестанту.

Это был мужик-сибиряк, хитрый, умный, действительно оченьловкий ветеринар, но вполне мужичок.

– Смотрю я на Трезорку, – рассказывал он потом арестантам,впрочем, долго спустя после своего визита к майору, когда уже все было забыто,– смотрю: лежит пес на диване, на белой подушке; и ведь вижу, что воспаление,что надоть бы кровь пустить, и вылечился бы пес, ей-ей говорю! да думаю просебя: «А что, как не вылечу, как околеет?» «Нет, говорю, ваше высокоблагородие,поздно позвали; кабы вчера или третьего дня, в это же время, так вылечил быпса; а теперь не могу, не вылечу…»

Так и умер Трезорка.

Мне рассказывали в подробности, как хотели убить нашегомайора. Был в остроге один арестант. Он жил у нас уже несколько лет и отличалсясвоим кротким поведением. Замечали тоже, что он почти ни с кем никогда неговорил. Его так и считали каким-то юродивым. Он был грамотный и весь последнийгод постоянно читал Библию, читал и днем и ночью. Когда все засыпали, онвставал в полночь, зажигал восковую церковную свечу, взлезал на печку,раскрывал книгу и читал до утра. В один день он пошел и объявил унтер-офицеру,что не хочет идти на работу. Доложили майору; тот вскипел и прислал немедленносам. Арестант бросился на него с приготовленным заранее кирпичом, нопромахнулся. Его схватили, судили и наказали. Все произошло очень скоро. Черезтри дня он умер в больнице. Умирая, он говорил, что не имел ни на кого зла, ахотел только пострадать. Он, впрочем, не принадлежал ни к какой раскольничьейсекте. В остроге вспоминали о нем с уважением.

Наконец меня перековали. Между тем в мастерскую явились одназа другой несколько калашниц. Иные были совсем маленькие девочки. До зрелоговозраста они ходили обыкновенно с калачами; матери пекли, а они продавали.Войдя в возраст, они продолжали ходить, но уже без калачей; так почти всегдаводилось. Были и не девочки. Калач стоил грош, и арестанты почти все ихпокупали.

Я заметил одного арестанта, столяра, уже седенького, норумяного и с улыбкой заигрывавшего с калашницами. Перед их приходом он толькочто навертел на шею красненький кумачный платочек. Одна толстая и совершеннорябая бабенка поставила на его верстак свою сельницу. Между ними началсяразговор.

– Что ж вы вчера не приходили? – заговорил арестант ссамодовольной улыбочкой.

– Вот! Я пришла, а вас Митькой звали, – отвечала бойкаябабенка.

– Нас потребовали, а то бы мы неизменно находились приместе… А ко мне третьего дня все ваши приходили.