Записки из мертвого дома - Федор Достоевский

Кто не имел мастерства, промышлял другим образом. Былиспособы довольно оригинальные. Иные промышляли, например, одним перекупством, апродавались иногда такие вещи, что и в голову не могло бы прийти кому-нибудь застенами острога не только покупать и продавать их, но даже считать вещами. Нокаторга была очень бедна и чрезвычайно промышленна. Последняя тряпка была вцене и шла в какое-нибудь дело. По бедности же и деньги в остроге имелисовершенно другую цену, чем на воле. За большой и сложный труд платилосьгрошами. Некоторые с успехом промышляли ростовщичеством. Арестант, замотавшийсяи разорившийся, нес последние свои вещи ростовщику и получал от него несколькомедных денег за ужасные проценты. Если он не выкупал эти вещи в срок, то онибезотлагательно и безжалостно продавались; ростовщичество до того процветало,что принимались под залог даже казенные смотровые вещи, как-то: казенное белье,сапожный товар и проч., – вещи, необходимые всякому арестанту во всякий момент.Но при таких закладах случался и другой оборот дела, не совсем, впрочем,неожиданный: заложивший и получивший деньги немедленно, без дальних разговоров,шел к старшему унтер-офицеру, ближайшему начальнику острога, доносил о закладесмотровых вещей, и они тотчас же отбирались у ростовщика обратно, даже без докладавысшему начальству. Любопытно, что при этом иногда даже не было и ссоры:ростовщик молча и угрюмо возвращал что следовало и даже как будто сам ожидал,что так будет. Может быть, он не мог не сознаться в себе, что на местезакладчика и он бы так сделал. И потому если ругался иногда потом, то безвсякой злобы, а так только, для очистки совести.

Вообще все воровали друг у друга ужасно. Почти у каждого былсвой сундук с замком, для хранения казенных вещей. Это позволялось; но сундукине спасали. Я думаю, можно представить, какие были там искусные воры. У меняодин арестант, искренно преданный мне человек (говорю это без всякой натяжки),украл Библию, единственную книгу, которую позволялось иметь на каторге; он втот же день мне сам сознался в этом, не от раскаяния, но жалея меня, потому чтоя ее долго искал. Были целовальники, торговавшие вином и быстро обогащавшиеся.Об этой продаже я скажу когда-нибудь особенно; она довольно замечательна. Востроге было много пришедших за контрабанду, и потому нечего удивляться, какимобразом, при таких осмотрах и конвоях, в острог приносилось вино. Кстати:контрабанда, по характеру своему, какое-то особенное преступление. Можно ли,например, представить себе, что деньги, выгода, у иного контрабандиста играютвторостепенную роль, стоят на втором плане? А между тем бывает именно так.Контрабандист работает по страсти, по призванию. Это отчасти поэт. Он рискуетвсем, идет на страшную опасность, хитрит, изобретает, выпутывается; иногда дажедействует по какому-то вдохновению. Это страсть столь же сильная, как икартежная игра. Я знал в остроге одного арестанта, наружностью размераколоссального, но до того кроткого, тихого, смиренного, что нельзя былопредставить себе, каким образом он очутился в остроге. Он был до того незлобиви уживчив, что все время своего пребывания в остроге ни с кем не поссорился. Ноон был с западной границы, пришел за контрабанду и, разумеется, не мог утерпетьи пустился проносить вино. Сколько раз его за это наказывали, и как он боялсярозог! Да и самый пронос вина доставлял ему самые ничтожные доходы. От винаобогащался только один антрепренер. Чудак любил искусство для искусства. Он былплаксив как баба и сколько раз, бывало, после наказания, клялся и зарекался неносить контрабанды. С мужеством он преодолевал себя иногда по целому месяцу, нонаконец все-таки не выдерживал… Благодаря этим-то личностям вино не оскудевалов остроге.

Наконец, был еще один доход, хотя не обогащавший арестантов,но постоянный и благодетельный. Это подаяние. Высший класс нашего общества неимеет понятия, как заботятся о «несчастных» купцы, мещане и весь народ наш.Подаяние бывает почти беспрерывное и почти всегда хлебом, сайками и калачами,гораздо реже деньгами. Без этих подаяний, во многих местах, арестантам,особенно подсудимым, которые содержатся гораздо строже решоных, было бы слишкомтрудно. Подаяние религиозно делится арестантами поровну. Если недостанет навсех, то калачи разрезаются поровну, иногда даже на шесть частей, и каждыйзаключенный непременно получает себе свой кусок. Помню, как я в первый разполучил денежное подаяние. Это было скоро по прибытии моем в острог. Явозвращался с утренней работы один, с конвойным. Навстречу мне прошли мать идочь, девочка лет десяти, хорошенькая, как ангельчик. Я уже видел их раз. Матьбыла солдатка, вдова. Ее муж, молодой солдат, был под судом и умер в госпитале,в арестантской палате, в то время, когда и я там лежал больной. Жена и дочьприходили к нему прощаться; обе ужасно плакали. Увидя меня, девочказакраснелась, пошептала что-то матери; та тотчас же остановилась, отыскала вузелке четверть копейки и дала ее девочке. Та бросилась бежать за мной… «На,„несчастный“, возьми Христа ради копеечку!» – кричала она, забегая вперед меняи суя мне в руки монетку. Я взял ее копеечку, и девочка возвратилась к материсовершенно довольная. Эту копеечку я долго берег у себя.

Первый месяц и вообще начало моей острожной жизни живопредставляются теперь моему воображению. Последующие мои острожные годымелькают в воспоминании моем гораздо тусклее. Иные как будто совсемстушевались, слились между собою, оставив по себе одно цельное впечатление:тяжелое, однообразное, удушающее.

Но все, что я выжил в первые дни моей каторги,представляется мне теперь как будто вчера случившимся. Да так и должно быть.

Помню ясно, что с первого шагу в этой жизни поразило менято, что я как будто и не нашел в ней ничего особенно поражающего,необыкновенного или, лучше сказать, неожиданного. Все это как будто и преждемелькало передо мной в воображении, когда я, идя в Сибирь, старался угадатьвперед мою долю. Но скоро бездна самых странных неожиданностей, самыхчудовищных фактов начала останавливать меня почти на каждом шагу. И уже тольковпоследствии, уже довольно долго пожив в остроге, осмыслил я вполне всюисключительность, всю неожиданность такого существования и все более и болеедивился на него. Признаюсь, что это удивление сопровождало меня во весь долгийсрок моей каторги; я никогда не мог примириться с нею.

Первое впечатление мое, при поступлении в острог, вообщебыло самое отвратительное; но, несмотря на то, – странное дело! – мнепоказалось, что в остроге гораздо легче жить, чем я воображал себе дорогой.Арестанты, хоть и в кандалах, ходили свободно по всему острогу, ругались, пелипесни, работали на себя, курили трубки, даже пили вино (хотя очень не многие),а по ночам иные заводили картеж. Самая работа, например, показалась мне вовсене так тяжелою, каторжною, и только довольно долго спустя я догадался, чтотягость и каторжность этой работы не столько в трудности и беспрерывности ее,сколько в том, что она – принужденная, обязательная, из-под палки. Мужик наволе работает, пожалуй, и несравненно больше, иногда даже и по ночам, особеннолетом; он работает на себя, работает с разумною целью, и ему несравненно легче,чем каторжному на вынужденной и совершенно для него бесполезной работе. Мнепришло раз на мысль, что если б захотели вполне раздавить, уничтожить человека,наказать его самым ужасным наказанием, так что самый страшный убийцасодрогнулся бы от этого наказания и пугался его заранее, то стоило бы толькопридать работе характер совершенной, полнейшей бесполезности и бессмыслицы.Если теперешняя каторжная работа и безынтересна и скучна для каторжного, тосама по себе, как работа, она разумна: арестант делает кирпич, копает землю,штукатурит, строит; в работе этой есть смысл и цель. Каторжный работник иногдадаже увлекается ею, хочет сработать ловчее, спорее, лучше. Но если б заставитьего, например, переливать воду из одного ушата в другой, а из другого в первый,толочь песок, перетаскивать кучу земли с одного места на другое и обратно, – ядумаю, арестант удавился бы через несколько дней или наделал бы тысячупреступлений, чтоб хоть умереть, да выйти из такого унижения, стыда и муки.Разумеется, такое наказание обратилось бы в пытку, в мщение и было быбессмысленно, потому что не достигало бы никакой разумной цели. Но так какчасть такой пытки, бессмыслицы, унижения и стыда есть непременно и во всякойвынужденной работе, то и каторжная работа несравненно мучительнее всякойвольной, именно тем, что вынужденная.