Феечка - Наталия Терентьева

– Журналистика – это шлюха. А журналисты тогда кто?

– Сутенеры, наверное, ты это имеешь в виду? – усмехнулся Андреев. – Или ее клиенты. Старая шутка. Микрофон отдай, будь любезен, красивой блондинке, которую сейчас затопчут.

– И не кашляй прямо в микрофон, – внятно проговорила я.

Пока высокий губастый парень чухался, не зная, как ему реагировать, что его единственного Андреев назвал на «ты» (Хорошо это или плохо? Оскорбление, или счел его за равного?), и что-то мычал, я сама отобрала у него микрофон, просто аккуратно вытащила из рук.

У меня было столько вопросов к Андрееву, что мне не хватило бы не только этой конференции, но и целого дня, чтобы задать хотя бы половину из них. Но я спросила лишь одно:

– О чем вы мечтаете?

Дико завыли несколько мальчиков – так им стало смешно, их поддержало несколько женских голосов… но и все. Вой быстро стих.

Андреев внимательно смотрел на меня. Не так, как на Ульяну недавно. Внимательнее. И… иначе. Что-то такое вспыхнуло в его взгляде, я это видела. Что-то, чему нет точных слов. Если начнешь подбирать слова, получится банально и неточно. Даже в таком великом и богатом языке, как наш, нет некоторых понятий. Потому что чувства сложны и тонки, и мы сами иногда не понимаем, что с нами происходит.

Андреев ответил мне одной стихотворной строчкой, такой простой, прекрасной и точной, что у меня выступили слезы. Потом, в общежитии, я пыталась вспомнить, пыталась найти ее… Что это было? Его стихи? Ведь он сам пишет песни, я это узнала вечером, когда стала искать информацию о нем и его творчестве. Я думала, что знаю о нем все. Да нет же. Оказывается, у него есть псевдоним, точнее, название музыкальной группы, которую он создал и в которой поет, это и есть его псевдоним. Странный, притягательный, который невозможно расшифровать однозначно… – «эфиоп_и_я» – так называется его группа, пишется с маленькой буквы, всегда. Ульяна это знала, я – нет. Кто такой «эфиоп»? Он сам? Или эфиоп – Пушкин? Или это собирательно – поэзия? Или вообще какой-то неизвестный эфиоп? Может быть, это слово надо расшифровывать по буквам? Или не надо докапываться, а просто – слушать и понимать: вот такой он загадочный и необыкновенный, этот Андреев… стройный и сильный, резкий и интеллигентный, с умными внимательными глазами, с красивыми, тонкими, но не изнеженными руками, которыми он умеет всё делать, с быстрым, оригинальным, глубоким умом… Андреев, Андреев, Андреев… Прекрасный Андреев…

Строчку я так и не нашла, потому что забыла ее. Только поняла, как он мне ответил на мой вопрос. Я спросила, о чем он мечтает, а он ответил – обо мне. Откуда я это знаю так точно? Есть вещи, которые понимаешь по-другому. Ведь понимают нас цветы и животные. Допустим, собака знает какие-то слова, кот тоже. А ёж? Прошлым летом на нашу дачу пришла ежиха с крохотными ежами. Она потом куда-то девалась на время, мы даже с бабушкой думали, что ее раздавили грузовики, сновавшие к нашему соседу со стройматериалами. Но она появилась снова. А маленькие ёжики питались у нас две недели, куда-то прятались – под дом, под сарай – и появлялись снова. И они понимали слова. Они понимали, когда я говорила: «Иди сюда». Что они слышали? Как понимали? Получали какой-то мыслеобраз? Да, наверное, так. По крайней мере, мама-врач именно так и объяснила, когда мы рассказали о наших чудесных гостях, понимающих человеческую речь. Бабушка скептичнее всех отнеслась к ним, считала, что они слышали запах еды и бежали на него. И что они, как настоящие мужчины, любят запах табака. Почему бабушка решила, что все ёжики были мужчинами – неизвестно.

Интересно, курит ли Андреев. Я практически уверена, что нет. Хотя мне уже все равно. Я к запаху табака привыкла из-за бабушки. Сама не курю, боюсь, что у меня будут плохие сосуды, так говорит мама, я могу ей верить, мама каждый день видит смерть, и теперь умирает очень много молодых. Мама тоже не курит и почти не пьет, что странно для врача-хирурга. Но мама говорит, что не любит себя в ситуациях, когда ее собственная голова ей не принадлежит. Бабушка может выпить в праздники, особенно со своими подругами, когда они приходят к нам вспомнить молодость и попеть, и не только в праздники. У бабушки есть «маленькая законная» – это крохотная рюмочка коньяка, которую она частенько выпивает вечером «вместо корвалола». Мама только усмехается, но не спорит.

А у меня, наверное, вышло так, что мамино странное отношение к спиртному выработало еще в детстве условный рефлекс: как только появляется это особое состояние, к которому, собственно, все и стремятся – временная потеря разума, – у меня начинается паника. И она тем сильнее, чем больше я теряю свой разум и становлюсь легкой, веселой без причины, начинаю громко хохотать, мысли разлетаются, легкие, необязательные, и их не собрать… В этом прелесть? Наверное.

Одно из самых главных удовольствий человека – потерять то, чем он и отличается от животных, то есть свой разум. Как это странно. В тот момент, когда я это поняла, я и вовсе испугалась. Я подумала – ведь не может такого быть, чтобы до меня этого никто не понимал. Значит, понимая, люди сознательно идут на это. Все праздники, и большие, и малые, большинство людей меняют свое сознание. Праздник – это весело. Весело – это без рассудка. Рассудок мешает веселиться. А я, человек, хочу веселиться. Когда я веселюсь, когда я без разума, – мне хорошо. А когда думаю – грустно и плохо. Но ведь я – человек именно потому, что я думаю. Cogito, ergo sum – «Я мыслю, значит, я существую». То есть я в праздник хочу перестать быть человеком. Мне тяжело и скучно быть человеком, я хочу быть безмозглым. Странный алгоритм.

Интересно, если бы моя мама когда-то не объяснила мне, почему она не любит выпивать с бабушкиными подругами, и даже приходя после самых тяжелых операций, задумчиво качает головой и отодвигает рюмочку вишневой наливки, которую заботливо пододвигает ей бабушка, я бы размышляла о таком? Вообще, иногда мне кажется, что мой дух попал в какое-то не то тело. Мое тело мне часто мешает.

После встречи с Андреевым к нам с Ульяной привязались трое студентов с философского факультета. Глупые, занудные и неотвязчивые. Они пришли из другого корпуса, не знали, где у нас буфет или столовая, и никак не отставали, делали вид, что не понимают, где лифт, на какой этаж ехать… Ульяна то и дело оборачивалась на Андреева, которого окружили студенты, и всё пыталась объяснить философам, на каком именно лифте нужно ехать, а какой не останавливается на нужном этаже, а я смотрела издалека на Андреева и понимала – вот сейчас надо подойти к нему. Ведь он не знает, как меня найти. А я знаю. Я могу написать ему в Сети. Я могу подойти сейчас и… И что? Что ему сказать? Просто подойти и посмотреть, что будет? Я же не могла спутать, я почувствовала, как изменился его тон, его взгляд, когда он обращался ко мне…

Я быстро кивнула Ульяне, сказав: «Я сейчас», и стала продираться сквозь студентов, которые шли мне навстречу. Я видела, как оглянулся Андреев, как будто ища кого-то глазами, и быстро ушел. Монахов за ним. Они вышли в другую дверь, и я не стала бежать за ними. Я знала – он искал глазами меня. И не нашел. Как теперь быть? Бежать на улицу, ждать его там, подойти и сказать: «Привет!»? Так мы вроде уже здоровались и разговаривали, и даже посмотрели в глаза друг другу.