Лабиринт Химеры - Антон Чиж

— Это зачем?

— Произвели оцепление, — ответил Сыровяткин.

— Зачем понадобилось оцепление?

Внятного ответа у полицмейстера не было: нельзя же сказать, что ему надо было хоть что-то предпринять.

— Место преступления находится здесь?

— Никак нет…

Сразу давить на местную полицию Ванзарову не хотелось. Еще могла пригодиться.

— Раз так, значит, так… — примирительно сказал он. — Куда поместили тело?

— Тело? — удивленно повторил за ним Сыровяткин. — Какое тело?

— Тело жертвы, — как можно мягче сказал Ванзаров. — Надеюсь, оно в мертвецкой?

— Никак нет, на второй этаж поместили.

— У вас мертвецкая на втором этаже находится?

— Зачем же мертвецкая на втором, — проговорил Сыровяткин, чувствуя, как взгляд Ванзарова буравит ему лоб. — У нас, это, как принято…

— Полицмейстер, куда жертву дели?

— На койку определили…

— Она что, жива?

— Предположительно… — сказал Сыровяткин, холодея спиной.

Ванзаров вопросительно посмотрел на господина в черном. Тот дал понять, что удивлен не меньше, а сведения, которые были в его распоряжении, переданы в точности.

— Значит, второй этаж, — сказал Ванзаров, направляясь в больницу.

Сыровяткин покорно следовал за ним.

Градская больница Павловска и отдаленно не походила на храм медицины. Скорее, на памятник скудным средствам, выделяемым на народное здравие. Стены, по обычаю нашей страны выкрашенные неопределенного цвета краской, облезлые потолки и скрипящие половицы коридора. Зато лестница была каменной и прочной, хоть вся в щербинах и ямках.

На втором этаже в коридор выходил ряд дверей, помеченных номерами. У дальней стены на шатком стуле сидел господин расплывшегося вида. Мутный взгляд его блуждал в необозримых высях, пенсне держалось под острым углом, а бороденка торчала репейником. Ворот рубашки был широко распахнут, галстук повязан кое-как, а брюки измяты до удивления.

— Главный врач Дубягский, — подсказал Сыровяткин. — Сильно переживает произошедшее.

Запах от переживаний ощущался издалека. Рядом с больным врачом держался мужчина в относительно белом врачебном халате, тесемками завязаннном на спине. Голова его была выбрита до синевы, нос слегка подбит, а щеку поддерживала повязка, что говорило о непроходящей зубной боли.

— Санитар Шадрин, — с презрительной интонацией сказал Сыровяткин. — Я приказал ему остаться в качестве свидетеля.

— Благодарю за предусмотрительность, — ответил Ванзаров.

Полицмейстер забежал вперед, открыл дверь палаты № 6, предпочтя держаться позади. В палате имелось большое окно и четыре кровати. Три из них были застланы казенными одеялами. Четвертую занимала лежащая на боку барышня, прикрытая простыней по самую шею. Густые черные волосы ее были разбросаны по подушке. Глаза приоткрыты, рот растянут в широкую улыбку. Особа казалась захворавшей, но вполне живой: на щеках цвел густой румянец. Рядом с кроватью сидел господин во врачебном халате. Его Ванзаров быстро изучил при помощи моментального портрета: характер спокойный, выдержанный, аккуратист до щепетильности, ногти тщательно обработаны, галстук завязан ровно и правильно, очки в золотой оправе, чистые. Он назвался доктором Затонским.

— Барышня жива? — спросил Ванзаров.

— Как ни удивительно, — последовал ответ.

— Что-нибудь говорила?

— Нет, только все время улыбается.

— Каким образом вам удалось привести ее в чувство?

— Я ничего не делал, — ответил доктор и повторил: — Ничего.

— Почему не оказали ей помощь?

— Посмотрите сами, — сказал Затонский и отдернул простыню. — Что я могу сделать в подобной ситуации? Какое лекарство прикажете дать?

Боковым зрением Ванзаров заметил, как полицмейстер скрылся за дверью. Трудно было осуждать его. За свою службу Ванзаров навидался всякого, прочее ему злорадно показывал Лебедев в криминалистических фотографиях. Все, что он видел до сих пор, оказалось неприятным зрелищем. То, что было сделано с телом, лежащим на казенной кровати, телом молодой девушки, не поддавалось пониманию.

Человек вообще существо жестокое, но здесь граница жестокости была отодвинута далеко вперед. Китайские пытки, о которых Ванзаров читал по долгу службы, казались на фоне этого безобидным развлечением. Его логические навыки, даже сама психологика, которую он изобрел, были бесполезны. Ничего подобного просто никогда не бывало.

— Насладились? — спросил Затонский.

Ответа не последовало. Доктор накрыл жертву простыней.

— Как она терпит это? — спросил Ванзаров.

— Вероятно, введено сильное обезболивающее средство.

— Что именно?

— Такие препараты мне неизвестны, — ответил Затонский, усаживаясь на прежнее место.

— Сколько она… так?

— Не могу знать. Спросите у полицейских, когда ее нашли. Меня подняли с постели около полуночи. Еще господина Антонова пришлось в чувства приводить, висел на руках городового, как тряпка. Спасибо, хоть Шадрин помог. У нас в полиции все такие чувствительные…

Доктор не скрывал раздражения: кому понравится подобное положение вещей.

— Прошло около двенадцати часов, — сказал Ванзаров. — Вы что-нибудь давали ей? Какую-нибудь микстуру?

— Повторяю: не знаю микстуры, которая в состоянии помочь… — развел руками доктор.

— Сколько она еще выдержит?

— Не могу делать никаких прогнозов. Я бы сказал, что у нее агония. Но агония слишком затянулась.

— Вам знакома эта барышня?

— Впервые вижу.

Голова девушки резко дернулась, она быстро-быстро зашевелила губами. Ванзаров нагнулся и смог разобрать обрывки слов: «Два-три… три-четыре… как хорошо… он здесь… спасибо… три-четыре». Цифры звучали отчетливо. Лицо девушки скривилось, ей было явно очень больно.

Затонский взирал на мучения с истинно врачебным спокойствием. Но Ванзаров не смог закалить душу до такой степени, чтобы не сочувствовать человеческим страданиям.

— Ей хуже, — сказал он. — Помогите…

— Чем?

— Сделайте хоть что-нибудь, не сидите так…

— Что прикажете?

— Я не врач…

— А я, как врач, вам говорю: сделать ничего нельзя. Агония. Надо ждать конца.

Бедная жертва запрокинула голову, резко дернулась и закричала хрипло и страшно. Тело под простыней билось в конвульсиях, кровать дрожала. Затонский не шевельнулся.