Израиль в Москве: повесть - Ефим Лехт

Где-то в тумане мерцает ОВИР — тупик рефьюзника. То есть «отказника». Восемь лет ему не давали разрешения на выезд. Здесь красавица майор разорвала наконец их «серпасто-молоткастые» паспорта. Лишила гражданства. А начальница отдела кадров «Диафильма», молодой коммунист, когда Изя пришел увольняться, прошипела: «На коленях назад приползете».

Вот и Бульварное кольцо, за ним Садовое, обручальное и прочие кольца памяти. Дождь переходит в снег. Стоит октябрь промокшими ногами на скользкой и холодной мостовой.

Октябрь, ноябрь, соплябрь, озябрь…

Он перешел на другую сторону, посидеть у Покровских стареньких ворот. Прижаться щекой к равнодушной Москве. Взглянуть на жену Ленина. В граните она смотрелась неплохо. Была, кажется, «народоволкой». Народные волки.

Покровка, Солянка, Таганка. Покровские дрались с солянскими. Авантюрная пробежка по зебре. Машины не сбавляют ход. А дорога ведет к храму. Туда, где царит роскошная Елоховская церковь. Боря, племянник, вчера клялся, что сам видел, как из нее вышли три богатыря: Быков, Лунгин и Спиваков, размашисто перекрестились, а шедший за ними Михалков, ласково, в усы, промурлыкал: «Вот ведь как Господь управил».

Млеет румяный Разгуляй, вызывающий в памяти бестолковую юность, фарцовщиков Фирса и Строковского, амбала-продавца из мебельного Леху Мохнаткина, у которого Изя добыл рижскую стенку. Там же обитал Егорка. У него на подоконнике жил в банке чайный гриб — заспиртованный уродец, а за стенкой соседка Гавриловна спала в одной постели со своим великовозрастным сыном.

После матерных переулков Покровки с пузатыми купеческими домами распахнулись грязноватые Чистые пруды. Когда-то здесь скользили по воде черные лебеди. Красные клювы удачно дополняли их облик. Лебедей не видно, возможно, их перевели на зимние квартиры. В пруду болталась пивная банка, окурок, презерватив. Декадентский натюрморт. За щеткой кустов — дорические колонны кинотеатра «Колизей», ар-нуво. Теперь — театр «Современник».

Изя любил ходить в кино. Разлюбил. Синема захватили тинейджеры с попкорном. Для них и производится вся эта электронная лабуда со спецэффектами. С Изей остались Герман, Вуди Аллен, Авербах, Спилберг, Балабанов.

Узкая Мясницкая, самая европейская. Одна из любимых улиц. Небо над Грибоедовым бледное, нездоровое. Табуны пешеходов, ВХУТЕМАС, чайная пагода, почтенный почтамт, на кованых балконах настурции, возможно, насгреции. Интимные места Москвы. Он знал здесь в лицо каждую кариатиду. В витринах — фрукты из Израиля. Привет, милый!

Грубо прерванная Мясницкая упирается в Лубянку. Вон там жил Маяковский. Изя даже увидел идущего навстречу мрачного гиганта.

Робкая полоска первого снега, напоминающая кокаиновую линию. Родной неяркий русский свет. Строгая гризайль: цвет седого пепла, умбры и чуть охры. Графика озябших ветвей, акварель застенчивых луж.

Передвигаться можно, не отрывая глаз от земли, перепрыгивая выбоины, опасно оскальзываясь, шипя «shit»[9]. Не хватает еще посреди столицы сломать какую-нибудь шейку бедра.

Ага, вот почему он шагает по Израилю с гордо поднятой головой. Ходит как хозяин. Не только потому, что он — еврей в Еврейландии. А еще и потому, что всегда сухо и чисто.

Выйдя на Пушечную, Изя, неожиданно для себя, сказал: «Оп-па!» Потому что увидел знакомое лицо. Это оказалось медийное, довольно смуглое лицо Елены Ханги. Она, услышав «Оп-па!», не растерялась, а ярко улыбнулась и находчиво сказала «Здравствуйте!» Изя тут же пригласил ее на презентацию. Поблагодарив, Ханга окунулась во вращающуюся дверь стеклянного офиса. А Изя пересек Пушечную, шагая по «зебре» широко как «Битлз» и даже напевая «When I’m eighty four»[10].

Впереди подмигивает Охотный Ряд. «Пойду я пешком и в машину не сяду, спущусь потихоньку к Охотному Ряду». Где тут охотнорядцы? В Думе думают?

Навязчивая реклама женского белья «оргазм». Оставив позади лохматого Маркса, Охотный Ряд неохотно перетекает в Тверскую. Слева — позирующий туристам черный зиккурат кремлевского фараона, развеселые луковки византийского храма. И опять «оп-па!» — нет Зарядья с гостиницей «Россия». Сырое зеро, суровые снежинки, северная манна.

Справа — уставшая от переделок Тверская. Горькая улица. Пешков-стрит, «Брод», где так любил фланировать (хилять) юный стиляга Изя. Обычно по правой стороне.

Прямо — Манеж. Его наивная простота испорчена муляжами. Тверская сияет, моргает неоновыми ресницами. Витрины с курносыми манекенами, таджики в касках и оранжевых жилетах, двуличные орлы, наглые билборды-билморды, растяжки, сити-вижн, бренды, стенды, аренды. Джунгли потребления, ловушки для консюмеров. Изя еще помнил невзрачное обаяние советских витрин, заставленных банками сгущенки да завтрака туриста. За стеклом книжного магазина кричащие обложки: «Путин — последний сын Сталина», «Пятая колонна — кто они?», «Сталин был прав».

Все это многообразие несколько портит зеленая кисея, которой завешаны многие фасады. Граждане под навесами прыгают по деревянным мосткам. Забытый вид спорта: прыжки через лужи. Латентный ремонт. Реставрация. Реставрация социализма. Совок будет как новенький. Все опять станут бедными. Равенство. Сплоченность ретроградов. Россия могла родить демократическую республику, но согласилась на аборт.

У одного из окон Изя вздрогнул. Это была голограмма. Три дэ. На него с укоризной смотрели бледные глаза полковника Путина. В папахе и погонах. Товарищ президент. Вышел из дзержинской шинели. Людям такие нравятся. Говорят — это выбор народа.

На заре нулевых, ранний, еще не отвердевший Путин обрадовал питерских: «Кремль — наш!»

На другом берегу Тверской — античный «Националь». Около него раньше переминались стайки нескромных тружениц секса.

Изя там часто обедал. Собиралась интересная публика. Светлов, Олеша, Брунов, Галлай. Однажды тайно враждебный официант посадил за Изин столик шахматиста Таля. Изя сразу потерял аппетит. Что-то инфернальное было в гроссмейстере. Хищный профиль, страшная бледность, выкатившийся глаз, неслышный звук лопнувшей струны. Безусловный байронит.

Таль был скромен и изящен. Быстро съел бульон с пирожком и, улыбнувшись, попрощался. Кажется, он догадывался об Изином состоянии.

Что дальше? Английский клуб, он же Моссовет, памятник Долгорукому. На голове у терпеливого князя — седой ворон. Ворон крикнул «кар!». Изя удивился: откуда ворон знает иврит? На иврите «кар» — холодно. Действительно холодно. По такому зусману не в кайф. Хотя Зусман и еврей.

А Пушкину не холодно. Твербуль, пампуша, «Известия». Гармоничное место. Напротив — кафе «Лира», горячий джаз. Теперь — «Макдоналдс», клоун с улыбкой до ушей.