Фокусник из Люблина - Исаак Башевис Зингер

Эльжбета вздыхала, пыхтела, отдувалась, пытаясь подняться. Магда помедлила чуть дольше. Потом ринулась за дверь и побежала навстречу Яше, раскинув руки:

— Коханый!..

Соскочив с козел, Яша уже целовал и обнимал Магду. Кожа горячая, будто в лихорадке. Всё время крутился под ногами Бурек, повизгивая и виляя хвостом. Бранился попугай, визжала обезьянка, каркала ворона, пытаясь что-то сказать. Прежде чем появиться на пороге, Эльжбета подождала, пока Яша наобнимается с дочерью. Теперь и она стояла там — необъятная, нескладная, огромная, как снеговик, и терпеливо ждала, пока он подойдёт и поцелует руку — прямо настоящий шляхтич. Каждый его приезд было одно и то же: она целовала его, обнимала и приветствовала: «Гость в доме — Бог в доме». А потом льются слёзы, и Эльжбета утирает их концом фартука.

Эльжбета ждала Яшиного приезда не только из-за дочери. Был у неё и свой интерес. Всегда-то он привозил ей что-нибудь из Люблина: что-нибудь вкусненькое — паштет, халву, пряники из кондитерской. Но больше, чем по этим вкусным вещам, она томилась по Яше, так как с ним можно было поговорить. Болек напрочь отказывался её слушать, несмотря на всю её преданность и полную покорность. Стоило начать какую-нибудь историю, как он грубо прерывал: «Вот здорово, матушка, давай, ври дальше…» От этой наглости слова застревали у Эльжбеты в горле. Её бил кашель, доводя до апоплексической красноты. Задыхаясь, икая, приходилось позволять этой вонючей скотине Болеку подавать воду, стучать по спине, иначе было не избавиться от комка в горле.

А Магда — та едва разговаривала с матерью. Хоть три часа взывай к ней, рассказывай о самых диковинных, самых невероятных событиях, она и глазом не моргнёт. Только Яша, этот еврей, циркач этот, кунцнмахер по-ихнему, сам вызывал её на разговор, подсказывал, подначивал на рассказы, обходился с ней, как с тёщей и следует обходиться, с любимой тёщей, а не с такой, которую ненавидят. Бедный парень, он сам мыкался сиротою в раннем детстве, и теперь Эльжбета была всё равно что мать ему. Втайне она осознавала, что это ей обязана Магда тем, что Яша столько лет с ними. Это она, Эльжбета, готовила ему самые любимые блюда, подавала разного рода практические советы, предупреждала, чтобы остерегался врагов, даже толковала сны. Эльжбета подарила Яше маленького слоника — фамильная вещь, доставшаяся ей в наследство от бабушки. Яша прикреплял его под лацкан пиджака, когда ходил по проволоке или же проделывал один из опасных трюков.

Каждый раз по приезде Яша клялся, что не голоден, однако у Эльжбеты всегда находилось что-нибудь вкусненькое. Всё готово заранее: чисто выстиранная скатерть, растопка у печки, фарфоровая чашка, из которой он обычно пил, его с голубыми узорами тарелка. Ничего не упущено, даже салфетка есть. Эльжбета слыла непревзойдённой хозяйкой. Её муж, конечно, был кузнец, но дед её, магнат Чапинский, владел имением с четырьмя тысячами душ, и охотился он вместе с высокородными Радзивиллами.

Эльжбета уже поужинала, но приезд Яши снова пробудил аппетит. После обмена приветствиями Яша с Магдой отправились отдохнуть в альков, а Эльжбета занялась приготовлением ужина. И куда девались её болезни? Слабость необъяснимым образом исчезла. Ноги, к ночи наливавшиеся свинцовой тяжестью, казалось, обрели лёгкость, как по мановению волшебной палочки. В мгновение ока разгорелась печка, и она варила, пекла, жарила, поражаясь собственной живости и проворству. Эльжбета удовлетворённо вздохнула. Ну, и что такого, что Яша нравится Магде? Он вдыхает новую жизнь и в неё, Эльжбету.

Всё шло заведённым порядком: Яша уверял, что не голоден, но еда уже стояла перед ним, её аромат проникал в каждую пору, заполнял каждый уголок. На этот раз Эльжбета приготовила вареники с вишнями и творогом, да ещё посыпала их сахаром и корицей. Бутылка вишнёвой наливки стояла на столе, и ещё — ликёр, его Яша привёз из Варшавы в прошлый раз. Отведав вареников, Яша попросил ещё. Даже у Магды, с её усохшим желудком, с её страданиями от запоров, вдруг развился зверский аппетит. Пёс, помахивая хвостом, жался к Яшиному колену. Подав кофе со сдобным печеньем, Эльжбета приступила к своим историям: как предан был ей муж, как носил её на руках, как однажды царский экипаж остановился перед кузницей, чтобы заменить подкову, и царь — сам царь! — вошёл в их дом, и как она, Эльжбета, подала ему водки. Самое большое событие в её жизни произошло во время восстания 1863 года, когда она дала пристанище обречённым мятежникам и предупредила польский отряд о приближении казаков. Проникновенно, с глазами, полными слёз, она уже спасла одну высокородную шляхтенку от посягательств русских солдат. Магда была тогда ещё ребёнком, однако же Эльжбета призвала её в свидетели:

— Помнишь, Магда? Ты сидела у генерала на коленях, на нём штаны с красными лампасами, а ты сидишь и играешь у него на коленях, играешь его медалями. Не помнишь? Ах, дети, дети… Головы у них, что капуста. Кушай, дорогой мой мальчик, возьми ещё блинчиков. Это не повредит. Моя бабушка, может, она молится за нас на небесах, бывало говаривала: «Кишки дна не имеют».

За этой историей следовала другая. Эльжбета страдала многочисленными болезнями. Ей уже разрезали грудь и снова зашили — иглой. Приподняв кофту, она показала шрам. И однажды эта женщина уже стояла на пороге смерти — священник дал ей отпущение грехов, сняли мерку для гроба. Она лежала все равно что мертвая, а над ней витали ангелы, духи, носились призраки. Откуда-то появился покойный уже отец. Увел прочь все эти видения, восклицая: «Моя дочь еще ребенок! Она не должна умереть!..» — и в тот же миг она очнулась, обливаясь потом, — капли пота, как крупные горошины, катились по лицу.

Часы с деревянными гирями уже показывали двенадцать, а Эльжбета только еще распалялась. Для такого внимательного и уважительного слушателя, как Яша, у нее в запасе еще была дюжина-другая историй. Он задавал вопросы по ходу дела и поддадакивал, где требовалось. Все чудесные преобразования, все то необычайное, что она описывала, странным образом походили на те, что ему доводилось слышать от польских евреев.

Магда поерзала, краснея от возмущения, зевнула:

— В последний раз, мама, ты рассказывала эту историю совершенно иначе.

— Что ты такое говоришь, деточка? Как ты смеешь? Позоришь меня перед моим дорогам мальчиком. Да, твоя мать — бедная вдова, без денег, без положения в обществе. Но чтобы лгать — никогда!

— Ты просто позабыла, мама.

— Ничегошеньки я не забыла. Вся жизнь стоит перед глазами. Как картина. И она принялась рассказывать новую байку про жестокий мороз. В тот год зима настала так рано, что евреи уже на праздник Кущей[20] вынуждены были сменить ботинки на валенки. Ветер сносил соломенные крыши. Стремительный поток размыл плотину и снес ветряную мельницу. Затопило полместечка. А потом намело столько снегу, лежали такие высокие сугробы, что люди вязли в снегу, как в болотной трясине, и тела их не могли обнаружить до самой весны. По лесам рыскали голодные волки, врывались в деревни, утаскивали детей прямо из колыбельки. От жестокого мороза трещали и раскалывались огромные дубы… И тут ввалился Болек — паренёк среднего роста, рябой, краснорожий, с водянистыми голубыми глазами, жёлтыми, как солома, прямыми волосами, курносым носом, широко вывернутыми ноздрями — прямо бульдог. В расшитом жилете, брюках-галифе для верховой езды, высоких охотничьих сапогах, в шляпе с пером — ни дать ни взять с картины. В углу рта прилепилась папироска. Вошёл, что-то насвистывая, и зацепился за порог — видимо, был пьян. Увидев Яшу, ухмыльнулся и помрачнел: