Бессердечная Аманда - Юрек Бекер

Первые дни после моего возвращения в собственную квартиру вселили в меня надежду на положительные перемены: Аманда относилась ко мне с непривычной душевностью. Она явно чувствовала, что с поселением Люси в нашей квартире она зашла слишком далеко. И, что для меня было еще важней, она определенно не хотела заходить так далеко. Она опять целовала меня, она спрашивала, что мне приготовить на ужин, она не просто позволяла склонить себя к любовным утехам с выражением обреченности, как это было раньше, но и сама проявляла определенные усилия в этом направлении. Если все это — награда за мои муки, думал я, то я готов каждый год какое-то время соседствовать с Люси в нашей квартире. Она даже стирала мое белье, хотя до того у нас царил неписаный закон, по которому каждый сам заботился о чистоте своего белья. На какое-то мимолетное, но тем более сладостное мгновение я даже уверовал в то, что поведение Аманды — не угрызения совести, а искренняя радость по поводу моего возвращения.

Потом произошла катастрофа, которая все испортила. Мне было поручено следить за ребенком, спавшим на диване, пока Аманда хозяйничала на кухне. Работал телевизор, я увлекся спортивной передачей, и, как это всегда бывает по закону подлости, Себастьян совершенно неожиданно проснулся, перевернулся не на тот бок и упал с дивана. Конечно, это была моя вина, спору нет. Себастьян заорал как резаный, Аманда примчалась из кухни; мы испугались, что у него перелом черепа, повезли его в больницу; оказалось, ничего страшного, он отделался шишкой на лбу. Но душевность Аманды с тех пор опять как корова языком слизала.

Представьте себе, она несколько дней не разрешала мне даже прикоснуться к ребенку. Глядя на нее, можно было подумать, что он нуждается в защите от своего собственного отца. Она дошла до совершенно абсурдного заявления, будто случившееся — никакой не несчастный случай, а неизбежное следствие моего безразличия к ребенку, которое в свою очередь является частью моего равнодушия вообще. Я якобы абсолютно не испытываю интереса к собственному ребенку, мне скучно смотреть, как он играет, как он ест или спит; я даже, наверное, не знаю, какого цвета у него глаза. Такие обвинения врезаются в память навсегда. Она вдруг крикнула: ну, давай скажи, какого цвета у него глаза! Я ответил, что не потерплю, чтобы меня экзаменовали, как мальчишку. Она продолжала кричать: «Нет, скажи! Скажи!» — и я опять ушел из дому. Когда я вернулся, меня ожидало следующее оскорбление: воспитывать ребенка, говорила она, это больше чем просто кормить его до совершеннолетия. Но вот теперь она уже не знает, требовать от меня, чтобы я принимал большее участие в воспитании Себастьяна, или нет, потому что возникает опасность, что он вырастет таким же хладнокровным, равнодушным, духовно ущербным человеком, как я, — этого не пожелает своему ребенку ни одна нормальная мать.

Даю вам честное слово, что я мало чему так радовался в своей жизни, как рождению Себастьяна. Правда, мне хотелось дочку, но моего разочарования хватило на два-три дня, не больше. Вы можете спросить кого угодно, я как сумасшедший радовался малышу. Я часами пел ему, я кормил его — все мои рубахи были обслюнявлены и заляпаны шпинатом. В первое лето я затянул окно марлей, чтобы он мог спать у открытого окна. Его фотография стояла на моем столе в редакции, а после работы я иногда часами, до изнеможения, стоял в очереди за бананами.

Аманде всего этого, очевидно, было мало. Хоть она никогда этого и не требовала, но, по ее убеждению, я должен был быть главным ответственным лицом в деле воспитания ребенка, а я им не был. Я не считаю пережитком Средневековья требование, чтобы мать больше занималась ребенком, чем отец. Особенно если отец один несет бремя пропитания семьи. И поскольку в нашем случае это более чем очевидно, то Аманда выражала свои претензии на этот счет не открыто, а в зашифрованном виде. Например, когда мы находились в состоянии ссоры, у меня пе было более надежного средства вернуть себе ее благосклонность, чем дополнительное внимание к Себастьяну. Часто я не мог позволить себе этого из-за отсутствия времени. Но существовала еще одна трудность, по поводу которой вы, возможно, презрительно сморщитесь, как это делала Аманда: я не умел с ним обращаться, я не знал, что с ним делать.

Не забывайте: речь идет о ребенке, которому сейчас два года. Что я должен был с ним делать? Как я должен был «заниматься» им? Я таскал его по комнате, подбрасывал его вверх, поднимал с пола все, что он непрерывно ронял, я цокал языком, крякал и улюлюкал, пока он наконец не растягивал губы в ленивой улыбке. Я сто раз показывал ему какие-нибудь манипуляции, которые он так и не мог повторить. Поймите меня правильно, я не жалуюсь, я просто хочу сказать, что проведенные с ним часы были далеко не самыми захватывающими в моей жизни. Все было бы иначе, если бы я «занимался» им, так сказать, в отключенном состоянии, без отдачи, как это могла делать Аманда. Я не такой человек. Если я сидел в комнате и читал газету и Себастьян начинал раздраженно хныкать в своем манеже, она, конечно, тут же появлялась на пороге и вопрошала, почему я не реагирую; если же я отвечал, что это только кажется, будто мне нет до него никакого дела, что я просто приучаю его самостоятельно развлекать себя, она брала несчастное, обиженное дитя на руки, целовала его в утешение, и первые признаки раздора были налицо. Я никогда не встречал женщину, которая способна была бы выразить на лице столько презрения.

Сейчас я понимаю, что мне будет страшно не хватать Себастьяна. Если у вас сложилось впечатление, будто вся наша жизнь состояла исключительно из раздоров и размолвок, то это оттого, что я, конечно же, выбираю преимущественно отрицательные моменты. Радужные воспоминания нам с вами едва ли могут помочь. Какой смысл в том, чтобы расписывать вам или судье приятные стороны нашей семейной жизни? Однако существует еще одна причина, по которой я опускаю идиллические картины, и понять ее постороннему человеку нелегко: я не хочу вспоминать о них. Я не хочу лишних травм, поэтому печально-ностальгические ретроспективы мне ни к чему. Я должен избавляться от тоски, а не давать ей все новую и новую пищу.

Может, это была ошибка — то, что я так рьяно отстаивал свою свободу? Аманда не раз мне говорила, что я напрасно не ценю тепло, вошедшее в мою жизнь вместе с Себастьяном. Неужели я не понимаю, спрашивала она, что валяющиеся повсюду кубики, плюшевые мишки и клочья бумаги придают квартире своеобразный уют, которого ей раньше не хватало. Во время ссор она то грубила мне, то впадала в такой пафос, что я чувствовал себя как в театре.

В ранний период нашей семейной жизни, когда еще вроде бы ничто не предвещало катаклизмов, я испытал одно странное чувство, заставившее меня усомниться в здравости собственного рассудка. Я вернулся с работы в дурном настроении, потому что в редакции у меня целый день ничего не клеилось, и надеялся, что вид спящего ребенка окажет на меня благотворно-умиротворяющее действие. Я вошел в детскую, встал у его кроватки, и мне вдруг почудилось в полутьме (со мной никогда в жизни такого не случалось!), будто эти крохотные пухлые ручонки начали расти на глазах, вначале пальцы, потом кисти; предплечья раздувались, словно шары, которые он с каждым вздохом накачивал все сильнее. В конце концов огромные лапы, выросшие из маленького нежного тельца, обхватили мое горло и принялись душить меня. Но тут вошла Аманда и шепотом сказала мне, чтобы я не сопел так, а то еще разбужу ребенка. С тех пор всякий раз, проходя мимо спящего в своей кроватке сына, я невольно бросаю взгляд на его руки — украдкой, словно желая скрыть от самого себя этот контрольный взгляд. Я знаю, все это выглядит в высшей мере странно.