Бессердечная Аманда - Юрек Бекер

Я вспоминаю один вечер, который, может быть, не имеет особого значения для суда, но хорошо иллюстрирует то, в каком напряжении мне приходилось жить все эти годы. Генрих Козловски, главный редактор нашей газеты, отмечал свой шестидесятилетний юбилей и пригласил чуть ли не полредакции, в том числе и нас. Я знал, что Аманда считает моего шефа блюдолизом, хотя могла судить о нем только по моим рассказам. Ничего такого я ей не рассказывал, но Аманда считала, что ей достаточно и тех скудных сведений — стоит, мол, только раскрыть газету, и можно сразу же назвать характерные черты ее сотрудников. Что мне было делать? Идти на вечер означало самому добровольно предоставить Аманде трибуну и публику для очередного выступления, с другой стороны, я не мог не принять приглашение начальства. Я еще подумал: так дело дойдет до того, что я из страха перед собственной женой лишусь своих и без того более чем скромных связей!

Я призвал Аманду — то есть я просил ее! — просто веселиться и отдыхать и не демонстрировать свои критические взгляды, как образцы товаров в витрине, тем более что там ее все равно никто слушать не станет. Пользы от того, что она раскритикует в пух и прах Козловски или всю редакцию, не будет никому — ни мне, которому с ними работать, ни ей, если она хоть изредка хочет публиковаться. Все это я объяснил ей так деликатно, как только мог, больше от меня ничего не зависело.

Короче говоря, весь вечер ее поведение было просто образцовым. Она шутила, смеялась, пила шампанское, непринужденно болтала со всеми и даже танцевала. Один коллега шепнул мне на ухо, мол, в редакции ходят слухи, будто Аманде палец в рот не клади, а это, оказывается, совершеннейшая чушь! Все были от нее в восторге. Все, кроме меня. И вы, наверное, догадываетесь почему: я расценивал ее приветливость как прелюдию к жуткому скандалу, который вот-вот должен разразиться. Я не спускал с нее глаз, я дрожал при виде каждого осушаемого ею бокала. В начале каждого разговора, который она начинала, я думал: вот сейчас это произойдет! Были минуты, когда я сам призывал роковую развязку, чтобы положить конец этой пытке ожидания. Я, конечно, не собираюсь обвинять ее в том, что она так и не устроила скандал, но ее взгляд, который я время от времени ловил на себе, не оставлял сомнений в том, что мои муки доставляли ей удовольствие. Всем очень понравилась вечеринка, одному мне она была не в радость. В такси Аманда спросила меня, доволен ли я ею, и мне пришлось скрепя сердце ответить, что я давно мечтал о таком вечере. Одним словом, она умудрилась добиться того, что даже ее благорасположение отравляло мне радость жизни.

Было бы несправедливо, если бы вы заключили из моего рассказа, что Аманда человек мрачный, этого бы я не сказал. Она часто смеется, у нее необыкновенно веселые глаза, и всякий, кому не приходится жить с ней бок о бок, мог бы принять ее за ходячий источник оптимизма. Какое-то время я и сам был о ней того же мнения. К большинству проблем она относится с завидной беспечностью, это великолепное качество. Пока мне не нужно было расхлебывать последствия этого замечательного качества, я и сам был от него в восторге. В начале нашего знакомства мне казалось, что многих забот она лишена уже хотя бы по той причине, что просто не обращает на них внимания. Она жила в облаке простодушия и безмятежности и вызывала желание защитить ее и помочь ей сохранить этот детский взгляд на жизнь. Сегодня мне эта ее «отрешенность» безумно действует на нервы. Аманда делает вид, будто недостижима для насущных жизненных проблем. В опытной лаборатории своего мозга она производит массу всевозможных принципов, которые так же успешно сочетаются с реальной жизнью, как седло с коровой, и при этом ругает меня за то, что я не желаю подчиняться этим принципам.

Я спрашиваю вас, господин адвокат: если ценой благополучного и спокойного существования является готовность держать определенные мысли при себе и воздерживаться от определенных поступков и если человек платит эту цену — то это и в самом деле раболепство? Аманда, во всяком случае, утверждает, что так оно и есть, я же считаю, что если человек отказывается платить, то за этим чаще всего кроется жажда значимости и склочность. Тем более что лично мне эта цена никогда не казалась такой уж высокой. Кем же надо быть, чтобы свои личные, зачастую вредные сомнения считать барьером, через который надлежит прыгать всем остальным?..

Я никогда не упрекал Аманду в том, что она практически ничего не зарабатывает, но и особого восторга от этого, разумеется, не испытывал. Мне нет нужды объяснять вам ту связь, которая существует между малым количеством с трудом опубликованных ею статей и большим количеством ее претензий, высказанных в адрес нашего государства. Я, честно говоря, завидовал мужьям, чьи жены работали и приносили в семью почти столько же денег, сколько и муж. Ничего страшного бы с нами не случилось, если бы и мы могли позволить себе чуть больше материальных благ, чем имели. Но я тем не менее не жаловался на недостаток трудового энтузиазма у Аманды. По-видимому, большинство ее ненапечатанных статей было отвергнуто не без основания. Это вполне понятно, думал я, если человек, несмотря на свой незаурядный интеллект, все же не годится для тех задач, которые ему надлежит выполнять.

Прошло немало времени, прежде чем я начал терять терпение. Она уже почти не пыталась раздобыть заказы, она даже вычеркнула в своей записной книжке телефоны редакций. Это при том, что я далеко не Рокфеллер. Судя по всему, она поставила крест на своей профессиональной деятельности — в двадцать шесть лет от роду. Вместо работы она окопалась в своей комнате и строчила какие-то тексты, о которых ничего мне не рассказывала. Когда я однажды поинтересовался, следует ли мне считать себя мужем писательницы, она ответила, что это еще не свершившийся факт, но не исключено, что так оно и будет.

Вы чувствуете высокомерие, которое кроется за этими словами? Она хотела дать мне понять, что в те высокие сферы, где проходит ее истинная жизнь, мне, простому смертному, нет доступа, потому что я все равно там ничего не пойму. Сколько бы я ни пытался затрагивать эту тему, она неизменно уклонялась от разговора. Разумеется, она никогда не говорила: «Тебя это не касается». Один раз она, видите ли, была не готова к разговору на эту тему, в другой раз заявила, что предмет ее труда настолько нежен и хрупок, что она боится разрушить его праздной болтовней. Потом прибегла к самому испытанному способу защиты — нападению. Мол, ее репортажи и статьи никогда меня не интересовали, откуда же вдруг этот настойчивый интерес? Ее самомнение и спровоцировало меня на то единственное замечание о зарабатывании денег, которое она услышала от меня за все время. Мне глубоко импонирует, сказал я, что она старается расширить свои творческие горизонты, но еще большее впечатление на меня произвела бы попытка внести хотя бы скромную лепту в наш семейный бюджет, пусть даже и более прозаическим способом, чем литературное творчество. Она могла ожидать от меня чего угодно, но только не язвительной иронии.

Ее высокомерие заключало в себе что-то почти мучительно-болезненное. Не только потому, что любому нормальному человеку неприятно, когда на него смотрят свысока; на каком-то этапе мне ее повседневное поведение, которое ведь не всегда было высокомерным, стало казаться искусственным. Я чувствовал эту полупрезрительную снисходительность даже тогда, когда она была приветлива. Приветливость, думал я, — это всего лишь маскировка. Возможно, мне все это просто мерещилось, но и в этом случае виновата была бы Аманда. Я никогда не считал себя кем-то особенным, я никогда не испытывал сожалений по поводу своей заурядности. Пока не попал в лапы к Аманде. Пока она не принялась вдалбливать мне, что нет на свете более страшного порока, чем быть как все, то есть обыкновенным, нормальным человеком. Правда, она никогда не прибегала для этой цели к словам, которые, например, можно записать на магнитофон или зафиксировать на бумаге. Ее метод заключался в использовании взглядов, жестов, капризов, поцелуев и отказа от поцелуев и т. п. Если бы я спросил ее, почему ей внушает такое отвращение все обыкновенное, нормальное, она бы наверняка удивилась: ты о чем? Я тебя не понимаю.