Прискорбные обстоятельства - Михаил Полюга

При этом обязательно учесть, кому отказано, кто может быть из-за этого зол, обижен, уязвлен, как этот кто-то может интерпретировать причины отказа.

Если же копают под кого-то и вышли на меня, то необходимо определить: кто и в чем засветился. Отсюда — круг друзей, знакомых, тех же коллег, адвокатов, судей, работников спецподразделений (вдруг между этими доблестными службами развязалась очередная война, а разменной монетой окажусь я?).

Теперь застолья: припомнить дни рождения, выезды на природу, сауны, наконец банальные пьянки. Кто из сомнительных и ненадежных, из бывших клиентов, а теперь нуворишей, честных предпринимателей, людей известных и уважаемых в определенных кругах, мог быть на этих застольях? С кем из них меня сфотографировали на память? И главное: что обещал, кому помог, какова помощь и как все это сообразуется с законом?

Кроме того, надобно перетрясти документы на ремонт дома: закупка материалов, оплата работ… С машиной проще, машина взята в кредит. А что в доме? А в доме ничего особенного — как у всех в наше жуликоватое время: аудио, видео, мягкие уголки, ну итальянская спальня и кухня из натурального дуба. Ну и что?! Бриллиантов у жены нет, швейцарские часы мне и не снились, яхты и валютные счета за границей — увы, тоже.

Потом — дача. М-м… Дача хромает, как старая кляча. А чего бы ей хромать? Здесь, собственно, два момента: выделение земли и приобретение леса под застройку. То бишь земельное управление, лесничество и кое-что еще…

Семья? Я вздыхаю, мне не хочется думать о семье: вот уже полгода, как жена съехала к теще — молча, без записки или скандала, без объявления причин, де-факто. Порой я ощущаю всем естеством, как оттуда, с улицы Садовой, исходит на меня огненная волна неприязни и застарелых обид, волна, объединившая двух родных, но совершенно непохожих одна на другую женщин. Так несет жаром от перегретой духовки, и в мгновения, когда во сне ко мне подкрадывается проклятый гипертонический криз, я как бы ощущаю всей кожей термический ожог от этого жара.

«Аннушка… — догадываюсь я о причинах размолвки. — Какая же сволочь сказала?!»

Вспоминая о жене, я испытываю двойственное чувство: нельзя не любить женщину, с которой из молодости пришел в зрелость, женщину во всех отношениях достойную и, кажется, любящую. Ну не смогла она родить мне ребенка — это печально, но для такого законченного эгоцентрика, как я, сие обстоятельство имеет определенный позитив. Кто знает, каким бы я стал отцом, обзаведись сыном или дочерью. Но есть и обратная сторона медали: порой от воспоминаний о нашей совместной жизни накатывает такая неудовлетворенность! Моисея, сорок лет водившего по пустыне несчастных иудеев, в порыве отчаяния соплеменники не раз порывались убить. Жена водит меня по житейской пустыне вот уже тридцать лет и три года, и всякое за эти годы было у нас. Что же нам с нею теперь делать? То-то и оно…

Так вот, могут использовать, не найдя ничего иного, как говорят в скабрезных анекдотах, «облико морале». Но тут уж ничего не поделаешь, многие осведомлены… Вопрос надо ставить по-иному: было ли у меня что-либо еще?

Оказывается, какая это гадость, какая мерзость, когда принимаешься копаться в собственном несвежем белье!..

Я отправляюсь в обратный путь — тем же бульваром, но сейчас это другой бульвар для меня. Мне уже не до снега и прочей мишуры — каждое лицо, встреченное, перебегающее дорогу, высовывающееся из-за дерева, кажется мне подозрительным. Например, те несколько человек в штатском у «Хромой лошади»: курят не так, как обычно, — сосредоточенно, молча, смотрят исподтишка; один из них, мордастый, с непокрытой головой, мелькнул давеча в парке… Или вон та машина у перекрестка — зачем в ней опущено боковое стекло? Чтобы некто неузнанный, с фотоаппаратом, по всей видимости сотрудник «седьмого отдела», сидя на водительском сиденье, мог незаметно щелкать кадр за кадром?..

За какие-то полчаса я превратился в человека, шарахающегося от внезапно качнувшейся ветки, вздрогнувшего куста, гортанно крикнувшей над головой птицы, чутко ощущающего спиной чужой взгляд, знающего, с какой стороны бьется сердце и как безысходно мечется по сосудам кровь. Если так пойдет дальше, за неделю-другую я стану душевнобольным, страдающим манией преследования, или сорвусь в штопор, и кому-то будет несдобровать: загнанная в угол крыса точно знает, где у врага сонная артерия… Почему крыса? Само по себе подумалось — или обнажилась суть моего подлого ремесла?

— Евгений Николаевич!

Черт! Только Зарипова мне сейчас не хватало!

— Здравия желаю, Евгений Николаевич! — начальник отдела по борьбе с организованными преступными группами Юрий Зарипов улыбается, точно стреляный лис: белозубо, радушно, но при этом взгляд повернут вовнутрь, и мне всякий раз мерещится, что Зарипов только кажется зрячим, а на самом деле отменно слеп.

Мы обмениваемся рукопожатиями, и я невольно улыбаюсь мысли, что так, скорее всего, обнюхиваются в соседнем дворе две задиристые собаки — деловито и настороженно. А еще в который раз думаю, что смуглолицый и черноволосый, с восточным разрезом глаз и плоским, точно продавленным от удачного боксерского удара носом Зарипов менее всего напоминает чертами лица монголоида; в управлении в шутку говорят, что он хоть и слез недавно с Говерлы, но и там был не ко двору: больно хитер и изворотлив, — и потому втихомолку зовут его «кошерным жидом».

— Суббота, Николаевич, или как?.. — с ходу берет быка за рога Зарипов, и его глазки умасливаются предвкушением маленького праздника, он явно намеревается теперь же выпить, видит во мне почетного собутыльника, и сие обстоятельство ему льстит.

Но вирус подозрительности уже пробудился во мне: подошел с тайным умыслом или мы встретились случайно? Не может быть, чтобы он ничего не знал: мальчишка Арапов знает, а подполковник милиции Зарипов — нет? Значит, темнит, соблазняет выпивкой неспроста. Вот тебе, друг ситный! — и я складываю в кармане для неудачливого соблазнителя фигу. Застолья не раз случались между нами, ибо начальственный синдром всегда был чужд мне по убеждению, особливо с людьми, к которым я расположен, — Зарипов один из таких. Однако теперь время оглядываться и искать всему, даже самому невинному и привычному для меня в прошлой, недавней еще жизни, свои побуждающие причины…

Я отрицательно качаю головой: мол, знаю, всякий раз зовешь в баню с девочками, а вместо этого заканчиваешь глубокой ночью в какой-нибудь затрапезной вонючей пивнушке — физиономией в рыбьей шелухе и пивной пене!

«Обижаете! — немедля прочитывается у того на лице. — В тот раз вышла накладка: крепко огорчило руководство, вот она, дурь, накатила и повлекла, одним словом — недоразумение, со всяким бывает… А теперь…»

Мимическая сцена вызывает у нас обоих невольный хохот: «кошерный жид» обмишуривает мещанина…

— Пить не буду, — говорю я, отдуваясь после смеха. — Изжога. А с вами ста граммами не обойдешься. Кроме того, мне через час-другой ехать за город. А какой-нибудь шумахер возьмет и выскочит на красный или, чего доброго, подрежет, и тогда поди оправдайся. Он и нарушит все, что возможно, вот только запах — от меня!