Тусовка класса "Люкс" - Элиот Шрефер

– Ну что, – сказал Кент, – что ты делаешь?

– Сижу на остановке, возвращаюсь с работы. Молчание.

– А мама дома? – спросил Ной.

– Нет, ее нет.

– Ладно, тогда перезвоню, когда она появится, идет?

– Хорошо.

Он повесил трубку, а Ной представил себе, каково это будет: вернуться в Виргинию и снова зажить в маленьком домике с матерью и младшим братом. Он возвращался из «Гарлем-Фитнеса», в одной руке у него была пластиковая сумка со спортивным костюмом. Он уставился на темное пыльное окно, и его вдруг охватил страх: он испугался, что теряет их: их жизнь, их заботы здесь, вдалеке от них, стали ему чуждыми; он испугался, что любовь к ним – сильнейшая привязанность в его жизни – здесь может просто увянуть, как увядает любая страсть. И, хотя он не мог представить себе жизни без них, сейчас ему нелегко было воспроизвести в памяти их лица.

Вот его брат: ему сейчас шестнадцать, он катается на скейте, таскает широченные штаны и проколол уши. У него обаятельная улыбка. В день своего отъезда в колледж Ной сидел за кухонным столом, смотрел, как мать достает блюдо из микроволновки. Кент стоял у раковины, рукава у него были закатаны до локтей, руки все в мыле. Запястья разрисованы шариковой ручкой. На спине – череп, языки пламени и английские булавки. В тот момент-Ной очень отчетливо его помнил, потому что именно тогда перестал быть для Кента братом и стал его отцом, – Кент почти переселился в его собственное тело, словно бы прятался в нем от невидимого врага, пробирающегося к нему сквозь мыльную пену.

Ной помнил, как, когда он учился в выпускном классе, а его брат – в шестом, ему по вечерам приходилось с ним заниматься. Он загонял Кента в угол, усаживался рядом с ним на диванчик и клал на колени учебник. Ной ненавидел эти ежевечерние занятия, ненавидел момент, когда мать говорила: «Пора помочь брату!» Ной, и сам порядком уставший за день от учебы, злился на своего непонятливого братца и стращал и натаскивал его, покуда тот не вызубривал все правильные ответы. С годами Ной стал терпимее, и порой его собственные надобности отступали на второй план, а часы, что мать вынуждала его тратить на занятия с братом, начинали приносить почти что удовлетворение. Но все же чаще эта негласная обязанность подтянуть «неуспевающего» тяготила его. Ной подчас ненавидел Кента, его обескураживала неблагодарность брата, его вялость, отсутствие интереса. Приезжая из колледжа, Ной пытался ему помочь, но в основном молча наблюдал, как его милый флегматичный братец становится апатичным и непробиваемо тупым субъектом. В довершение всего обнаружилось, что у Кента дислексия (это в десятом-то классе! почему никто не заподозрил этого раньше ?), и перспектива провала на выпускных экзаменах стала весьма реальной. Мать пыталась помогать ему делать домашние задания, но ей еще меньше, чем Ною, удавалось преодолеть его дремучесть. В свою очередь, Кент, едва выяснилось, что он не просто Отстающий, а Больной, утратил жалкие крохи имевшегося у него честолюбия, раз и навсегда приписал свои проблемы неким не зависящим от него обстоятельствам и вовсе перестал выполнять домашние задания.

Кент не хотел учиться в хорошем колледже. Сказать правду, он и вовсе не хотел поступать в колледж. А годы занятий с Ноем убедили его, что некоторые люди просто не созданы для колледжа и тяготятся одной мыслью о том, что это им предстоит. Но Кенту надо было хотя бы окончить школу, и по всему выходило, что самому ему сделать это не удастся. Ему нужен был помощник. Но у Ноя была своя жизнь, и он даже думать не желал о том, чтобы обречь себя на заточение в Виргинии. Он вырвался на свободу и никогда всерьез не думал о том, чтобы вернуться. А это значило, что Кенту придется либо идти в частную школу – что Ной ни при каких условиях не смог бы оплатить, – либо заниматься со специалистом. А это стоило двести долларов в неделю. Мать не говорила об этом прямо – и никогда бы не сказала, – но именно Ной был гордостью семьи, он сумел вырваться из Виргинии и уехал учиться в колледж. Если кто-то и может помочь Кенту, так это Ной. И если он может как-то заработать эти деньги, так только занимаясь репетиторством. И он репетиторствовал на Манхэттене для того, чтобы нанять другого репетитора, который сумеет помочь его брату. Если он справится, если сумеет сократить расходы и поднять планку доходов, то попутно сможет даже получить от этого удовольствие.

Все-таки ему повезло, что он учитель и делает то, чему учился. Есть масса занятий куда более неприятных, чем репетиторство. Живя скромно, он может выплачивать свои долги и отсылать немного домой, да и свободного времени у него навалом. В следующем году, ну в крайнем случае через года два, он получит ученую степень. И все-таки он задавался вопросом: не стоит ли ему, раз уж он выбрал профессию учителя, больше интересоваться успехами своего младшего брата? Он любил брата, но терпеть не мог эту скучную повинность. Автобус, взвизгнув шинами, остановился, и Ной шагнул на грязный гарлемский тротуар. Сжав на груди нейлоновую лямку, он представил себе тот день, когда сможет поселиться ближе к центру – и к Парк-авеню, где жили Тейеры.

* * *

На следующий день, к удивлению Ноя, дверь ему открыла сама доктор Тейер. Она вернулась из Хэмптона пораньше. В одной руке Ной держал эссе, написанное якобы Диланом. Доктор Тейер увлекла его на кухню.

Кухня отличалась простором и строгим шиком. Высокие шкафы, нержавеющая сталь приборов, нигде ни пылинки. Возле барной стойки сидела Таскани, ее одеяние напоминало мешок для картошки, но из тончайшей ткани. Она смотрела, как горничная выскребает из дыни мякоть, и когда они вошли, глаз не Подняла.

Доктор Тейер прислонилась к двери и заглянула Ною в глаза. Непохоже было, чтобы она нашла в Хэмптоне солнце или хотя бы выспалась.

– Вы прочли эссе? Что вы о нем думаете?

– Очень хорошо написано. Прекрасно выбрана тема.

Таскани недоверчиво подняла голову.

– Это вы про эссе Дилана говорите?

Доктор Тейер и Ной стояли в дверном проеме, прислонившись каждый к своему косяку, и когда она наклонилась, ему вдруг захотелось провести пальцем по розовым и коричневым морщинкам на ее лице, чтобы узнать, какова на ощупь ее бледная кожа.

– Ну так что же все-таки вы бы изменили? – спросила она.

– Есть кое-какие пунктуационные ошибки. В основном неправильная постановка двоеточий.

– М-м-м, – пробормотала она.

– Возможно, Дилану и не обязательно прибегать к двоеточиям, – рискнул Ной.

– Да это все его идиотка-преподавательница. Она буквально настаивала на том, чтобы он их использовал. Несносная женщина.

– Она черная, – ввернула Таскани.

– Ну так что же нам делать? – спросила доктор Тейер. – Мы должны будем это отправить уже в следующем месяце.

– Подожди-ка, мама, – встряла Таскани, рот у нее был набит дыней. – Это ты писала это сочинение?

– Нет, Таскани, – переполошилась доктор Тейер, – конечно же, нет.

Таскани вернулась к своему занятию. Ной тупо посмотрел на нее, забыв на мгновение, где находится. Она равнодушно ковыряла ложкой дыню. Очевидная ложь матери нисколько ее не тронула, и даже можно было подумать, что все это ей порядком прискучило.