Знак И-на - Татьяна Веденская

— Умер, значит? Жаль. А с кем из ныне живущих он общался?

— А звали Никитина Олегом, — продолжал Алексей, словно не услышав вопроса. — Отчества не помню. Петрович и по сей день с его вдовой общается, только ее я мало знаю. Она на той же улице живет, если что. Дом обложен белым кирпичом. Он один такой на всей улице. А Салатниковы — те от Морозова прям через забор. Только Салатников на этот Новый год вроде в Москве остался. У них внук родился, его жена там помогает невестке, а Салатникову одному на дачу ехать не дадут, это я вам гарантирую. Салатников — как дитя малое, если от жены вырвется, все выпьет, что найдет. В общем, одному ему сюда нет дороги, — Алексей хмыкнул, и Иван понимающе кивнул.

— У вас их телефоны есть? Салатниковых, Никитиных и других, возможно? — спросил Иван, и Алексей пошел, шаркая тапками, в дом.

После Иван и Сережа ходили от дома к дому, и так до самого утра. Иван уже с ног падал. Сухой остаток — толку ноль. Алексея, позвонившего в пожарку, не нашли, конфликтов с подполковником Морозовым не смог припомнить никто. Все теми или другими словами говорили о нем одно и то же: что Морозов — мировой мужик, старшее поколение, не то что нынешние, которые за деньги на все готовы. Однако делу это никак не помогало. В домах Салатниковых, Никитиных и Воробьевых — самых близких к Морозову семей в деревне Благинино — никого не оказалось. Правда, до Салатникова удалось дозвониться. Ответила жена; узнав, что случилось, заверещала, заохала, поужасалась смерти соседа, десять раз уточнила, в целости ли их собственный дом, да и все. Никакой информации. Разве только то, что Салатникова подтвердила: калитка, выходящая к пролеску, практически никогда не закрывалась, потому что Морозов туда постоянно курить ходил.

Никитиным дозвониться не удалось, ни вдове, ни дочери, их телефоны были вне зоны действия сети, а Воробьевы просто не взяли трубку, что тоже неудивительно — шесть утра тридцать первого декабря, кто же берет трубку? Из опрошенных жителей деревни Иван отметил пару личностей как подозрительных, но так, больше для того, чтобы иметь хоть какой-то результат от этой многочасовой работы. Подозрительные личности — некто Василий Булдаков и некто Борис Лемешко — были подозрительны тем, что первый был неприлично, просто по-свински пьян, а второй так же странно, необъяснимо трезв, адекватен и бодр, словно и не спал вовсе, когда ему постучали в дверь в пять часов утра.

Оставалось только одно неотложное дело: поговорить с единственной дочерью подполковника Морозова. Хвала небесам, это была не его проблема.

Иван Третьяков вернулся в Москву только к полудню и поехал сразу в управление, стараясь не думать о том, что будет делать дальше — после того, как допишет отчет и обсудит сложившуюся ситуацию с руководством. Новость о гибели Андрея Петровича уже разлетелась по управлению, и телефон Ивана разрывался от звонков, которые он сбрасывал, не имея никаких сил снова и снова подтверждать случившееся и снова отказывать в подробностях людям, которые должны были и сами понимать, что ничего он рассказать не может — в интересах следствия. Голова гудела так, словно он был с лютого похмелья, и сигареты кончились, но идти за ними не было никаких сил. Ивану не привыкать к бессонным ночам и усталости, но тут, как говорится, все сразу навалилось. Даже если на металл надавить слишком сильно, он начнет терять свою силу. Усталостное напряжение. Даже смерть босса начинала блекнуть и затухать в его памяти, как огонь в отсутствие кислорода. Даже измена жены больше не трогала его так сильно. Измена жены. Сами эти слова казались странными и эфемерными, как сгоревший газетный лист — тронь его, и слова распадутся в прах прямо в твоих руках. Не то чтобы он ничего не чувствовал — он словно временно оказался под наркозом.

Иван вспомнил, как несколько лет назад ему удаляли аппендицит. Обнаружили поздно, потому что он же — мужчина, он же не жалуется на какую-то ерундовую тянущую боль в животе. Иван сказал Лене, когда стало больно даже вдыхать. «Скорая» приехала только через сорок минут после этого, и фельдшер поменялся в лице, когда белый, как мел, Иван обрисовал ситуацию, а затем волком завыл, когда фельдшер попробовал пальпировать его живот. До больницы довезли быстро, но боль уже стала оглушительно нестерпимой, и к ней примешался смертельный страх: «Помру, не довезут до операционной». Иван терпел, не кричал, тем более что хирурга все равно не было на месте, какой толк от крика? Медсестра убежала его искать, а дежурный терапевт какое-то время с опаской поглядывал на Ивана, а затем покачал головой и сказал, что не надо так терпеть. И распорядился поставить Ивану капельницу с чем-то сильнодействующим, обезболивающим, кажется, морфином. Единственный во всей Ивановой жизни раз, когда он попробовал наркотик. Он помнил, как вдруг в одно мгновение ослепительная, лишающая рассудка боль — нет, не исчезла, но вдруг перестала иметь значение. Сознание Ивана все еще регистрировало боль в правом подреберье, но чувств больше не было, их отключили химическим способом. Остались только отупение и туман, безвкусная пустая мгла. Точно так же Иван чувствовал себя и сейчас. Отупение и туман. Даже от вчерашней ярости не осталось и следа. Пустое, все пустое. Новый год или нет — до чего же ему наплевать-то.

Удивительное дело, но жена тоже звонила ему несколько раз. Каждый раз, когда Иван видел ее фотографию, возникающую на разбитом экране телефона, он концентрировался на том, как по красивому лицу Лены расползается тонкая паутина линий на стекле. Это чуть-чуть помогало. Он не отвечал не потому, что хотел что-то ей доказать. Иван не понимал, что они могли бы друг другу сказать, если бы он даже и ответил на звонок. Впрочем, он догадывался, что у жены слова бы нашлись.

К четырем часам вечера, новогоднего вечера, Иван все еще сидел в кабинете, который он делил с другими оперативниками, на третьем этаже старого кирпичного здания на улице Кржижановского и смотрел на свои руки. Он был один в кабинете, другие сотрудники уже разбрелись по домам — праздник все-таки. Руки были грязные, чернота под ногтями, шершавая от холода кожа. Он так и не сподобился их даже нормально помыть. В туалете на этаже не было мыла и горячая вода была отключена — не вода, кран свернут. Просто так холодная вода плохо смывала гарь. Иван подумал, как бы хорошо было сейчас под душ встать, сбросить всю одежду, смыть этот удушающий тонкий запах гари, пропитавший его от волос до кончиков ногтей, сейчас бы ему — как в «Людях в черном» — стереть память за весь вчерашний день одной вспышкой неведомого устройства будущего. Стереть весь день — и черный труп в массивном кресле, и бесполезные поиски неизвестно чего, всех пьяных соседей и все запертые двери. И скандал, стереть бы скандал. Иван подумал: «Нет, стереть память означало бы отправиться снова туда, где он глупо и необоснованно был счастлив, счастлив как бы в долг, до времени. Счастлив в ипотеку, проценты по которой во много раз превышают его возможности».

Душ, горячий, обжигающий — и спать. Так бы и встретить Новый год. И ни о чем не думать и спать. Мечта! Но, получается, идти-то ему некуда. Он ведь поэтому и к Морозову-то поехал, чтобы убраться подальше из их двухкомнатной квартиры на двенадцатом этаже панельного дома в новом районе, недалеко от только что открытого метро «Солнцево». Он взял квартиру в ипотеку три года назад — чтобы жить долго и счастливо. Лена тогда забеременела во второй раз — и это после того, как они прожили шесть лет без единого намека на детей. Первые два-три года радовались, а потом стали волноваться. Иван задумывался даже, что, может быть, у них вообще никогда не будет детей, эта мысль заставляла его закуривать, даже если он только что курил. А потом вдруг случилось чудо. Лена родила похожего на них обоих сына, назвала его Федором, хотя Ивану казалось, что вся эта мода на старые славянские имена — перебор. Но разве станешь спорить с женой по такому вопросу? Федор так Федор, красиво, хорошо. А потом они вдруг выяснили, что Лена снова беременна. И не важно, готов ты или нет и какие у тебя или у нее были планы, потому что от таких подарков судьбы не отказываются. Усталая, измотанная бессонницей Лена поставила ультиматум, что не может рожать второго ребенка, пока у них нет нормального жилья — в съемной однушке вчетвером жить не станет. Тогда Третьяков одолжил у Морозова денег на первый взнос. Они купили квартиру, и Лена родила Ивану второго сына. Назвала его Ярославом. Вылитый Иван. Такой же цепкий взгляд серых глаз, такие же черные жесткие волосы и крупноватые черты лица. В квартире прожили всего год с небольшим. Получается, не вышло ни долго, ни счастливо.