Том 1. На рыбачьей тропе ; Снега над Россией ; Смотри и радуйся… ; В ожидании праздника ; Гармония стиля - Евгений Иванович Носов

недавняя встреча на осеннем лугу. Нет, это была не та цыганка. Незнакомое лицо сдавлено резкими провалами щек, глаза глубоко запали и испуганно глядели из-под спущенного платка. Она чем-то напоминала птицу, отбившуюся от стаи.

— Куда же ты в таку заметь? — спросил кто-то позади меня.

— Да куда-нибудь… — ответила вошедшая низким голосом.

— Мальчонка-то смерз. Вон как дрожит — покачала головой сердобольная старушка, сидевшая впереди с узлом. — Иди-ка сюда, внучек. Тут печка есть под ногами. Иди погрейся.

Мальчик несмело пробрался между рядов и сел рядом со старушкой.

— Муж-то где? — снова спросила моя соседка.

— А не знаю. Уехал…

— Бросил, что ли?

— Уехал…

— Ну, а сейчас-то ты куда?

— Где примут, там и останусь.

— Делать-то что будешь? На что жить? Так тебя никто кормить не станет. Гадать небось думаешь?

— Попрошусь на конюшню. Я лошадей люблю.

— До весны, значит?

— Зачем до весны? Совсем хочу. Надоело. Кочевать надоело, с голода помрешь. Побираться надоело. Все тебя гонят, насмехаются. А чем я виновата? Только что черная? У меня вот мальчонка.

— Это правда, — согласилась старушка. — Какая уж там жисть! — Она развязала узелок, вытащила обсыпанную маком баранку и протянула ее мальчику.

— К нам бы можно, — будто про себя сказала она нараспев. — Это вот сейчас Курносовка будет, потом Покровское, а там и сходить. У нас небось колхоз не из бедных.

— Чужую беду руками разведу! Старая, а не соображаешь, — сердито перебила ее моя соседка, еще довольно молодая женщина, туго перетянутая толстой шерстяной шалью. — К вам-то еще четыре версты переть. Да еще ваш председатель что скажет?.. Эх ты, горе луковое! — смахнула она набежавшую слезу. — Что тут будешь делать!.. Со мной сойдешь! Поживешь! А там посмотрим.

И сердито, будто решила наконец мучивший ее вопрос, она сказала:

— Втроем кормимся, как-нибудь и впятером проживем!

На следующей остановке они сошли. Женщина сунула цыганке свой узел и подхватила мальчонку на руки. Ветер рванул им навстречу, сыпнул в лицо колючим снегом. Автобус рявкнул выхлопной трубой, покатил по дороге, и они тотчас скрылись в снежной кутерьме.

Во поле березонька стояла…

Мы разбили лагерь на берегу глухого плеса, проплыв за день тридевять излучин вниз по течению. На той стороне черной ратью угрюмо и молчаливо высился лес, темня воду своим отражением.

Заря только что отполыхала. Лишь за гребнем леса среди вороха пепельных облаков еще чуть багровело небо, будто слабый отсвет углей в потухающем костре.

Мы молча смотрели на это гаснущее пятнышко прожитого дня, и только когда оно окончательно померкло, все будто проснулись, все вдруг стряхнули с себя невольное оцепенение.

Саша Акимушкин, мой верный Санчо по рыбацким передрягам, яростно отмахиваясь от пляшущего комариного облака, спустился к реке. Пока он, звеня цепью, привязывал лодку к жидким кустам лозняка, чтобы ее не унесло ночью течение, мы с Антоном Степановичем натянули палатку и раздули костер.

Пламя, отражаясь в закопченных смолистых боках котелка, запылало ярко и ровно. Вечер тотчас спустился на огонек и стал за нашими спинами. В сгустившейся темноте растворились и лес на том берегу, и сама река, и купы лозняка на нашей стороне, и долговязая фигура Саши. От зримого мира остался лишь освещенный костром островок.

За неписаной чертой этого зыбкого, беспрестанно колеблющегося круга топталась ночь, протягивая к огню, будто озябшие руки, косматые лапы дремлющих елей.

В полосу света влетел огромный жук, неуклюже покружился, ударился о туго натянутую палатку и потом долго жужжал, запутавшись в траве.

Но мы не чувствовали себя заброшенными и одинокими на этом крошечном освещенном островке среди безбрежного океана ночи. Напротив, вечерний костер вносил в нашу бродячую жизнь ощущение уюта и оседлости.

С гулким всплеском, отозвавшимся эхом по всей реке, что-то бултыхнулось у нашего берега. «Сом, что ли?« — подумал я, но вскоре по шумному отфыркиванию и звонким шлепкам догадался, что это Саша.

Он долго барахтался в реке, наконец вылез, и сквозь шелест раздвигаемых кустов послышался его вызывающе громкий, ликующий голос:

Разливы рек,

Раскаты грома,

Дождя веселые шаги.

Чего же мне еще? Я дома,

А дом мой — плащ и сапоги.

И, подбирая мелодию, Саша пропел дальше:

И не беда, что сверху мочит,

Литою дробью в спину бьет.

Вот только так душа и хочет,

Уюта лучшего не ждет!

Всем нам троим, заядлым удильщикам, ни разу не истратившим свой отпуск на черноморский пляж, действительно не нужно было иного уюта, кроме этого дымного костра и охапки свежей травы под боком.

После чая я попросил Сашу почитать еще что-нибудь. Потом говорили о секрете проникновенности и задушевности стихов, о поэтическом даре.

— Мне думается, — сказал Антон Степанович, — что самое главное для поэта, да и вообще для человека искусства — это держать в фокусе своей творческой линзы окружающую жизнь, чтобы она имела ясное, четкое, доступное каждому глазу изображение.

— Ну что ж, с вашей творческой линзой, дорогой Антон Степанович, вполне можно согласиться, — сказал Саша. — Но мне хочется на этот счет выразиться словами поэта:

Отыми соловья от зарослей,

От родного ручья с родником,

И искусство покажется замыслом,

Неоконченным черновиком.

Будет песня тогда соловьиная

Будто долька луны половинная,

Будто колос, налитый невсклень.

А всего и немного потеряно:

Родничок да ольховое дерево,

Дикий хмель да прохлада и тень!

Мы лежали в траве и смотрели, как по дрожащим от жара углям перебегали голубые огоньки.

Антон Степанович изловил сухой лозиной одну такую голубую змейку и перенес ее в свою трубку. Трубка затрещала, до краев налилась жаром, озарила серую застреху усов, впалые щеки, перепаханный глубокими бороздами лоб.

— Ты написал?

— Куда мне? Я так не сумею.

— Хорошее стихотворение, — сказал Антон Степанович, помолчав. — Как это? «Отыми соловья от зарослей!» Хорошо вы, бестии-поэты, можете сказать одной строчкой. Только, мне кажется, не к каждому соловью это подходит. Разные бывают соловьи. Если спать не хотите, расскажу одну историю. Вам, молодым, она полезна будет.

Мы всегда были рады слушать Антона Степановича, человека пожившего, прошедшего трудные университеты.

— В начале двадцатых годов я приехал учительствовать в дальний курский уезд, — начал он. — Был я тогда совсем молод, зачитывался Есениным