Абраша - Александр Яблонский

17-е…

…Нет, не может!!! Всю ночь не спала, перебирала в памяти каждый день, и вспомнила его спор с Кузей – месяца за два до Катькиного сообщения. Тогда я не придала спору никакого значения – выпили немного, посему заспорили: что еще делать, не танцами же – обжиманцами заниматься. Катька сидела, вязала и очень внимательно прислушивалась к спору – слишком внимательно, раньше эти темы ее не волновали…

А завелись они с Кузей, уцепившись за строчки Ахматовой: «Но вечно жалок мне изгнанник, как заключенный, как больной…» – это как бы в ответ на ее более раннее: «Мне голос был…». Кузя вскипел: мол, Ахматовой жалко, как больного, Бунина, или, может, Ходасевича, или Алданова, или – он долго сыпал именами, – «а это цвет и русской словесности, и индикаторы ее совести». Кока даже оторопел от такого натиска и не знал поначалу, что ответить. Кузя же, который обычно Коке в рот смотрел, ободрился и продолжал, что, в этом случае, Ахматовой не жаль Алексея Толстого – «не больного и не заключенного», купавшегося в роскоши и т. д., – но на его – Кузин – вкус, Бунин, в нищете, в Грассе, создающий «Темные аллеи» в тысячу раз ближе и дороже, нежели Алексей Т. в своих поместьях, на своих авто, со своими уникальными трубками, вымучивающий свой блядский «Хлеб» и облизывающий Сталину все места. – Я такой прыти от тихого Кузи не ожидала. Чтобы сбавить обороты, я встряла и сказала, что, во-первых, не надо даже произносить по соседству имена Ахматовой и последнего Толстого, во-вторых, и это главное, правы обе стороны – и Ахматова («я была тогда с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был»), и ее оппоненты («оставь свой край глухой и грешный»), ибо это – известнейшая оппозиция «СВОБОДА» или «РОДИНА». На меня посмотрели, как на заговоривший чайник. Кока помолчал и поддержал: «там, где мой народ, К НЕСЧАСТЬЮ, был…» – не в роскоши, а в несчастье. То есть не с сервильным Толстым призывается Ахматова быть, а с несгибаемым Шаламовым. Кузя ответил, что неизвестно, как бы поступил тот же Шаламов, будь у него возможность «сделать ноги» из «соц. рая». Кто такой Шаламов, я не знаю. Пока я говорила, они еще выпили и поначалу успокоились. Кока продолжил, что, наверное, честнее быть со своим народом, особенно, если народ в беде. Как можно бросить близких? Представь, обратился он к Кузе, что Корчак бросает детей, идущих в газовую камеру, и спасается за границей. Или Ариадна Скрябина, ставшая Саррой Кнут – не это ли высшее подвижничество, высшая ступень человеческого благородства и мужества? – Он всё время мысленно обращается к Корчаку и Ариадне, не нравится это мне… – Но Кузю было не сбить: «ну, ты сравнил»… – далее был ненормативный пассаж. Вообще, в тот вечер мы с Катюней наслушались много новых слов… «Сравнил беспомощных детей, идущих на страшную смерть, и нацию, уничтожаемую только за то, что она – такая нация, а не другая, уничтожаемую планомерно и безжалостно, – с бандитской шайкой, захватившей страну и народ, которые не только покорно, но с радостью насилие над собой терпят» – это Кузя. Никогда не предполагала в нем столько «гражданской активности». Интересно, это в нем «от рожденья», и он удачно тихарил, или он к эмиграции подготовился… Кока переехал в другую плоскость: а «наши песни и наши иконы, и над озером наша сосна»… – Кузя подхватил: «журавль у ветхого колодца, над ним», – не помню, – «облака, в полях скрипучие колодца, и запах хлеба» – «и тоска» – это они вместе закончили и обнялись. Я чуть не заплакала. Потом они говорили долго, почти до утра, пока сереть за окном не стало, о том, что свобода без родины – это несчастье, – но свобода, родина же без свободы – уже и не родина: «Колыма для дальневосточника – это родина, если он не за колючей проволокой, под конвоем же это – не родина, а концлагерь» – это Кузя. «Ну, вы сейчас договоритесь!» – взъелась Катюня… Сошлись на том, что хрен редьки не слаще, но один бы выбрал одно, другой – другое. Кузя свой выбор подтвердил, Думаю, Кока – тоже подтвердит. Когда ребята ушли, он, засыпая, повторял: «… с моим народом… к несчастью был…»

* * *

– Врет, наверное, что переучет.

– Конечно, врёт. У-у, сука жидовская, старая блядь.

– Что делать будем, Толян?

– Витек, кончай сопли жевать, раскинь мозгами, ёпт… Может вон ту бабу с сумочкой прихватить?

– Она не одна…

– Слушай, а может какой ларек пощупать?

– Не-е… Стрёмно… Загремим. Сигнализация…

– У меня всё нутро горит.

– Даже на пиво нет, блин.

– Ну, попадись мне…

* * *

Сегодня Олежка был выходной, поэтому встали они с Настей поздно – по радио заиграли производственную гимнастику.

– Ничего себе, уже одиннадцать! Ну, мы и поспали!

– А куда торопиться?

– Это точно.

Торопиться им действительно было некуда. День выдался солнечный, сухой. Чуть подморозило. Позавтракав, Олежка вышел во двор, а Настя присела на минутку у окна. Событие это было чрезвычайное: сколько Настя себя помнила, с утра до ночи она носилась по дому, по двору, даже ела второпях, на бегу. А тут она сидела и смотрела в окно. Олежка, не торопясь, возился у калитки, налаживая защелку. Около него заинтересованно крутился Филомей, деловито помахивая хвостом. Подошла Зинаида Федоровна, остановилась, о чем-то поговорила с Олежкой. Постояла, постояла, почесала языком – Олежка в основном кивал головой – и двинула дальше, в магазин, наверное. А может, и в Правление. Олежка подошел к сарайчику, видимо, искал молоток или гвозди. Тишина. Такой покой давно не посещал Настину жизнь, и она была счастлива.

Накануне Олежка с Николаем пилили дрова. Николай где-то купил пять кубов хорошей сухой древесины и половину уступил им. После работы Настя накрыла стол, работников сам Бог велел угостить, тем более, что она загодя наготовила пельменей и не рассчитала, получилось на роту солдат. Всё сложилось удачно, потому что знакомый Олежкин мясник – тоже афганец – нарубил по блату хорошего мяса трех сортов понемногу, и оно пригодилось как никогда кстати. Пельмени Настя готовила по рецепту Ариадны Феликсовны с ее особым соотношением свинины, говядины и баранины плюс она помнила мамины секреты приготовления теста, поэтому, по общему мнению, никто из обширного круга Настиных знакомых не добивался такой сочности и такого вкуса начинки и такой прозрачной нежности теста. Пили, как ни странно, немного, хотя и Николай принес поллитра, и у Насти в загашнике хранилась бутыль самогона. Собственно, Олежка вообще пил мало, Николай же мог уйти в штопор, чего Настя, честно говоря, сильно опасалась. Но вчера всё было хорошо и чинно. Просто сидели, выпивали, закусывая зеленым луком с салом и хлебом, солеными помидорами, пельменями, и разговаривали. Слава Богу, Олежка в последнее время уже почти не заводился на афганскую тему. И вчера он больше слушал Николая, который почему-то стал рассказывать о своей жизни, о своих родителях, о своей жене – оказалось, что он был женат, но жена его погибла лет семь тому назад. Настя ничего об этом не знала. После этого, видимо, Николай и стал иногда запивать по-«черному», но тему эту, естественно, не поднимали. Родители же у него были известные люди, занимались наукой, но какой именно Настя так и не поняла.