Абраша - Александр Яблонский

Короче, я, во-первых, задумал разобраться с терминологией, классификацией видов и подвидов тираний и деспотий, а во-вторых, сопоставить некоторые аспекты классических деспотий в Ассирии, Вавилоне, государстве Великих Моголов с греческими тираниями в Афинах, Милете, Сиракузах (время Дионисиев Старшего и Младшего, а также Агафокла). Очень интересные могут быть выводы. И очень актуальные. Впрочем, не хочу загадывать и перепрыгивать через «ров фактов». Здесь я, конечно, никакими материалами располагать не могу, лишь набросал схему работы, ее «график», завязал «узелки» на пути размышлений, расставил указатели для поиска материала, который, безусловно, опрокинет первоначальные идейки. Во всяком случае, жизнь на воле засверкала манящими огоньками новых раздумий и оформления их на бумаге, что я очень люблю.

Если же учесть счастливые изменения в жизни Николеньки и некоторый прогресс с Татой, то —… жизнь прекрасна.

Письмо это передаю с Маргаритой. За нее кто-то вступился в Москве, и ее, слава Богу, условно-досрочно освобождают. Через неделю она отправится в путь. Поедет через Питер, где передаст письма моим, а потом – домой в Москву. Больше, надеюсь, про Гришку Отрепьева и Володьку Ульянова болтать не будет. Я же послезавтра отправляюсь – меня зачем-то отправляют – на дальний загот. пункт. Наверное, чтобы похлебал говна поболее перед освобождением. Это – глухомань непроходимая, там даже конвоя толком, говорят, нет, так как бежать немыслимо (как, впрочем, и отсюда). Пробуду там две недели, а по возвращении начну собираться. Надеюсь, к ноябрьским праздникам буду дома. Посему это – последнее письмо.

Обнимаю тебя, друг ты мой верный!

Твой Саня.До встречи!!!

...

P.S . Всё хотел тебе написать, да забывал. Что меня всё время мучает: и на допросах у следователя, и по ряду других мелких признаков я убедился и убеждаюсь, что им всё известно. Известны не только мои мысли – я их особенно и не скрывал, но и фразы, выражения, слова, которые никто, кроме тебя и Таты и слышать не мог (Николенька не в счёт, он был малышом, потом повзрослел, конечно, но на него подумать не могу!). Откуда? Я всё время об этом думаю, и никак не могу понять. Мистика какая-то. Причем страшная.

Твой С.

...

Подлн. доставлен адресату. Копия пришита к делу №…/… « Лингвиста ».

Майор Хохлов В. Г.

Дорогой Саркис Саркисович! Забегал к тебе на минутку, но меня не пропустили: во время обхода нельзя. В справочной обрадовали, сказав, что состояние твое стабильное, а одна знакомая милая докторша – подполковник мед. службы, уверила, что такие опухоли они удаляют, как семечки щелкают, и после операции ты будешь «совсем, как новенький!» Так что держи хвост пистолетом (скорострельным!).

Забегал к тебе, чтобы справиться о самочувствии, обнять и поблагодарить за твою мудрую седую красивую голову. Вот заболел ты немного, а мы без тебя как без рук. Спасибо за советы, в частности по поводу С-кого – ты наверняка помнишь. Всё сделали, как ты рекомендовал – замечательно получилось, а получится еще лучше – всё складывается, как по нотам, ты нашел оптимальный вариант (прилагаю копию копии его письма). С меня бутылка «Юбилейного» – твоего любимого. Так что поправляйся. Передаю апельсины, яблочный сок и пирожки с капустой – удивительно вкусные. Их специально для тебя жена Николая Сергачева – Ирина приготовила. Она редкая кулинарка. Погода хреновая. Мокрый снег. Но к твоей выписке обещали «сухую солнечную» (если обманут, получат по статье 58 – 1а!).

Из Сергач. выходит хороший аналитик – с твоей легкой руки. Я фактически передал ему рутину по делу « Лингвиста » и переключил на него « Лесника ».

Поправляйся!

Жму руку.

Твой Кострюшкин.

* * *

14-е…

Господи, какой ужас! Это просто кошмар! Они только что ушли – сейчас уже 3 часа ночи, а я никак не могу успокоиться. Они уезжают!!! Катерина, моя Катюха, русопятая от кончиков волос до попы – в Израиль!! Да и Кузя – тот еще Еврей Евреич! Мама, кажется, у него полукровка. Да и то, не точно. А папа – хохол! Впрочем, это и не важно. Важно – уезжают – насовсем – в другую страну, чужой язык, чужие нравы, обычаи, всё чужое. Когда отсюда сматывают удочки настоящие евреи, это понятно, я сама бы на их месте драпала, не оглядываясь, от этих первых отделов, полупьяной гопоты, от всех этих сафоновых, суровых, бубеновых, которые сгинули, и новых, нарождающихся шафаревичей, кожевниковых, кочетовых и прочей сволочи. Но Кузя с Катюхой – два курносых беленьких грибочка, они-то никогда ни при какой погоде с антисемитской мразью не сталкивались. Господи, как же я без Катюни? Больше ни с кем не поделиться, не посплетничать…

15 апреля…

Вчера не дописала, не могла собраться с мыслями. Наверное, они правильно делают – я так бы не смогла, – но правильно. Не они первые, не они последние. И еще не известно, куда они после Вены направятся. Дай Бог им удачи. Ужас весь в том, что навсегда! Навсегда я теряю близкого человека, никогда больше не увижу мою Катерину, а ведь вся жизнь – с горшка – прошла с ней.

А еще я очень испугалась за Коку. Даже не знала, как ему сказать. Испугалась потому, что «дурной пример заразителен». (Дурной – не дурной, не в этом дело – заразителен !). Тем более что, как мне казалось, почва для такого решения у него подготовлена. Он уже не один раз заводил разговор об Ариадне Скрябиной – запала она ему в душу. Это стало какой-то Idée fixe: быть с обиженными, с оболганными, как он говорит. Когда я ему возразила, что Ариадна, как-никак, вышла замуж за иудея – прекрасного поэта, кстати, Довида Кнута, посему переход в веру мужа не такая уж редкость, он взорвался, накричал на меня, что я ничего не понимаю, фыркнул и хотел уйти. Правда, потом отошел и пытался мне объяснить, что мои слова – это перепевы мнений людей либо безграмотных, либо юдофобски настроенных, которым невмоготу признать величие Ариадны, поперек горла ее жест, а переход в иудаизм в том историческом контексте был именно жестом свободного мужественного и принципиального человека. Он, как всегда, прав: дочь великого русского композитора до Кнута уже дважды была замужем и оба раза за иудеями – один раз за композитором Лазарюсом, а другой – не помню, за кем, – но в иудаизм не переходила; сделала она это только перед лицом непосредственного вторжения немцев, зная о судьбе еврейства на оккупированных территориях, то есть сознательно бросала вызов наци. Кока добавил: это была «брошенная им в лицо перчатка», демонстративный «шаг вперед» – в «строй гонимого и убиваемого народа» (когда Кока разгорячится, он начинает очень уж красиво излагать). Я опять, дура, попыталась возразить ему, что, не умаляя героизма этой женщины, принявшей гиюр буквально накануне нацистского вторжения и разгрома Франции, не понимаю, как можно было рисковать ребенком – беззащитным новорожденным мальчиком, которому она сделала, как и положено, на 8-й день обрезание, находясь на нелегальном положении, в самый страшный для нее 43-й год, когда она занималась отправкой еврейских детей в нейтральные страны и доставкой во Францию оружия, возглавляла штаб еврейского партизанского отряда в департаменте Од, то есть находилась ежесекундно в одном шаге от смерти или концлагеря, – она же рисковала не собой, а маленьким Йосей. Причем она не была наивной француженкой, верящей в «цивилизованность» немцев: она писала – кричала – в своих статьях задолго до катастрофы, когда еще Европа благостно взирала на кровавые забавы жизнерадостных арийцев, о том, что ждет Европу и еврейство под нацистами. Осознавая всё, пошла на это – не по-ни-ма-ю! – Кока долго молчал, потом сказал: «и не поймешь». Тогда меня осенило, что, будь он на месте Ариадны Скрябиной, мог бы поступить так же. Идея встать в «один строй с обиженными…» – Что ему может взбрести в голову? Особенно после Катькиного решения об отъезде! Ведь собиралась же «взойти в Иерусалим» Ариадна. – Господи, помоги мне, грешной. Может, и он надумает на Землю Обетованную? – Ну, это – без меня! А ведь может!..