Stabat Mater - Руслан Козлов

– Помолюсь. Конечно, помолюсь… Но дело в том… Дело в том, что за вас уже молятся…

– Молятся? Кто?

– Я не знаю, – покачал он головой. – Знаю только, что эта молитва во много раз сильнее моей…

Мы еще посидели молча. Невольно я начала думать о тех, кто ждет там, под кленами, у закрытых дверей, о том, сколько времени я отнимаю у них. Но почему-то мне не хотелось заканчивать этот разговор вот так… не знаю… формально, корыстно, что ли… Как будто я приехала к нему, только чтобы использовать его дар, вытянуть из него ту самую толику утешения… И я спросила:

– Отец Алфей, простите за любопытство, вы не похожи не только на старца, но вообще не похожи на монаха или священника… Кем вы были раньше, до монастыря?

Он оживился и, кажется, даже обрадовался моему вопросу и ответил с охотой:

– Я был скульптором. Мое мирское имя – Илья. Илья Вечерин… Если интересно, посмотрите в интернете…

– Как! – Я была удивлена. – Вечерин? Это же ваша скульптура стояла на Тверской – та, что, уж простите, никому не нравилась и которую в конце концов убрали… Постойте… Это когда же? Лет десять назад… А потом была еще скандальная дискуссия вокруг вашего проекта – памятника «Жертвам Содома»…

Неожиданно он широко улыбнулся – здоровой белозубой улыбкой:

– Да-да… Всё так… Грехи бездумных творческих метаний…

Я уже собралась уходить, и мы вместе поднялись со скамеек, но отец Алфей вдруг сказал:

– И знаете что еще, Мария Акимовна, если только у вас будет возможность, поезжайте в Иерусалим и найдите там церковь Рождества Богородицы. Это обычный старый дом неподалеку от Львиных ворот, построенный на месте еще более древнего дома. В его подвале есть место, где стояла колыбель Пресвятой Девы. Там все очень скромно, и порой там даже безлюдно – как ни странно… Помолитесь там – как сможете, своими словами…

Да, вот тогда и возник Иерусалим, просочившийся в мой сегодняшний сон…

Дважды за эти полгода я собиралась туда, но оба раза что-то вставало на пути. Само собой, я хотела поехать как частное лицо. Но и не поставить в известность МИД было нельзя. А обращаться в МИД через голову шефа – грубое попрание субординации. В первый раз шеф неохотно дал согласие, и то лишь когда я сказала, что еду помолиться за сына. Но за пару дней до моего отлета в Израиль там начались ракетные обстрелы и воздушное пространство над Палестиной закрыли. А когда обстрелы прекратились и можно было лететь, шеф грубо отказал мне, ничего не объясняя. Но позже я узнала, что Россия как раз тогда полаялась с Израилем на высшем уровне.

Не свожу глаз со спящего Альки. Уголки его губ вздрагивают, как будто хочет улыбнуться… Ах если бы это и правда была улыбка! Но вдруг это знаки возвращающейся боли?..

Слышу непонятные звуки – словно кто-то дует под дверь, потом скребет – шорк-шорк, и опять сопение и фырканье… А-а, кажется, я знаю, кто это. Тихонько иду к двери и впускаю посетителя – вислоухого, с бело-рыжей мордой и черным хвостом, кончик которого будто макнули в белую краску. Песик по-хозяйски вбегает в палату, но сразу останавливается, настороженно смотрит на меня. Протягиваю ему раскрытую ладонь – для знакомства. Он опасливо нюхает, вытягивая шею, поднимает на меня красивые янтарные глаза. В них явно читаются грусть и сочувствие.

– Что, мой хороший, слезами пахнет? – шепотом говорю я. – А разве ты не привык здесь к этому запаху? Или мои слезы какие-то другие? А, что скажешь?..

Я присаживаюсь на корточки, глажу песика по голове, тереблю длинные, тонкие уши…

– Мама, это Бублик.

Оборачиваюсь, встречаюсь глазами с Алешей. Он не спит, приподнялся, опираясь на локоть, смотрит на меня. Хочу броситься к нему, обнять. Но понимаю, что расплачусь – глаза сегодня на мокром месте. Да что там, я вся – как бочка со слезами.

– Алька… Ты проснулся…

Подхожу к кровати и присаживаюсь на корточки, потом встаю на колени – так удобнее. Беру Альку за руку. Возле моих коленей топчется Бублик, волнуется, скулит…

Алька смотрит на меня, тихо улыбается. Прижимаюсь лбом к его лбу.

– Ангел мне сказал, что ты пришла, – шепчет Алька. – Но мне было страшно открывать глаза, потому что так уже много раз случалось – я думал, ты здесь, а тебя не было. Но ангелы никогда не врут… То есть не лгут… И все равно я боялся. А потом услышал твой голос…

Хочу плакать тихо, чтобы просто текли слезы, но горло сжимается, и получаются всхлипы. А платок священника у меня в кулаке уже мокрый, хоть выжимай.

– Ты мне приснился сегодня. Поил меня водой из нашего пруда.

– Ее нельзя пить.

– Ничего, она была чистая-чистая…

Собираюсь рассказать Альке сон… Но слышу, как за спиной открывается дверь, и чувствую, что по полу пролетает сквозняк. Не хочу отрываться от Альки – мне все равно, кто там пришел. Но Алька поднимает голову и смотрит на вошедшего:

– Мама, это отец Глеб. Я рассказываю ему про ангела, и вообще все рассказываю. Через неделю будет Пасха, и меня отвезут в церковь, где молится отец Глеб. Дина Маратовна сказала, так можно будет сделать…

Оборачиваюсь. У дверей стоит священник. И рядом с ним – маленькая женщина в растянутом сером свитере и джинсах. От ее переносицы к скулам тянутся синие кровоподтеки – симметричные, похожие на странный театральный грим. Женщина смотрит на меня… Нет, сегодня определенно день необыкновенных взглядов! В ее глазах застыло изумление и даже потрясение… Может быть, никто здесь не верил, что я когда-нибудь появлюсь, да и вообще не верил в мое существование?..

– Мама, это Вероника. Она знает волшебные слова, от которых легче. А мне ангел сказал, что скоро всех научит этим словам и никому не будет больно.

– И никому не будет больно, – вдруг повторяет эта странная Вероника.

Какой невероятный день!.. И как страшно он начался!.. Я открыла глаза, но не увидела ничего. Подумала, что сплю в подвале, в своей берлоге, в полной темноте. Потом поняла, что на лице лежит что-то тяжелое и мокрое. Хотела это снять, схватилась за лицо и вскрикнула от боли – к носу было не притронуться! Осторожно сняла с лица мокрый компресс, огляделась. Оказалось, я спала в дежурке, и кроме меня там никого не было, а за окном едва теплился пасмурный рассвет.

Я совсем не помнила, как попала сюда, – как будто все еще продолжался тот кошмар в терминальном… Голова болела, кружилась. Медленно, шажками, добралась до выключателя, зажгла свет, потом доковыляла до зеркала над раковиной… Господи! Что это? Переносица распухла. От носа под глазами растеклись лиловые гематомы. Да что такое стряслось?.. Должно быть, ночью в терминальном я лицом вниз упала с лежанки, пытаясь отключиться от пятилетней Яны – этой несчастной доходяжки с такой странной, невероятно цепкой болью – липкой, черной, обжигающей, как смола, и такой бездонно-глубокой, что мы обе тонули и беспомощно барахтались в ней… Но куда же смотрел Саша-Паша, ведь я битый час втолковывала ему, что может случиться со мной и что надо делать!..