Моя сестра - Елена Блаватская. Правда о мадам Радда-Бай - Вера Желиховская

Вслед за госпожой X. в Вюрцбург приехали Синнетт с женою и Могини с мисс Арундэль, той самой пожилой девицей, обладавшей лицом, блестевшим, как медный самовар, и очками на вздернутом носу, с которой я познакомился у Гебгардов в Эльберфельде. Могини жил в Лондоне у этой особы. Теперь она тоже не отпустила его одного к «madame» и была всецело поглощена им, что его, как я замечал, весьма тяготило. Я заходил в квартиру Елены Петровны, чтобы побеседовать с госпожой X. и послушать ее рассказы о разного рода чертях, мертвецах и их проделках. Иной раз мы отправлялись с нею гулять, оставляя мисс Арундэль с Могини, а Синнетта с Блаватской. Они теперь по нескольку часов в день были заняты работой – «madame» диктовала этому «отличному редактору» самую новейшую правду о своей жизни. Мистрис Синнетт, очень запуганная и, видимо, несчастная дама, изображала из себя бледную и безмолвную тень.

Скоро мисс Арундэль уехала обратно в Лондон, взяв с собою не только Могини, но и Баваджи. Я тоже собрался покинуть Вюрцбург. Накануне моего отъезда, зайдя к Блаватской, я застал ее с каким-то письмом в руках, вылезающую из кожи от бешенства, кричащую и бранящуюся на весь дом.

– Что такое? Что такое? – спрашивал я.

– Да помилуйте! – завопила, именно завопила, она. – Вот уже второй раз этот негодяй выкидывает со мною такую штуку!..

– Какой негодяй? Какую штуку?

– Все он же, донжуан наш калькуттский, Могини! Представьте, тут всякие пакости, сплетни, «психисты» доканывают, а он амуры завел с какой-то англо-французской Бибишкой!.. Вот огненное любовное послание, полное клятв, сладких воспоминаний и… многого другого… подписано: «Bibi»… Она думала, что он еще здесь.

– А он уехал и… вы распечатали письмо, ему адресованное…

– Слава богу, я имею право читать всю переписку чел! Нет, вот негодяй… в такое время! Уже раз это было… клялся, что никогда больше не будет… я простила его… и вот!

– А как же вы уверяли, что он никогда в жизни и не подходил близко ни к одной молодой особе женского пола?.. Как же он не только женщинам, но и мужчинам не протягивает руку, чтобы не оскверниться?!

– А, да черти бы его взяли, этого болвана! – заглядывая в письмо и, верно напав на что-нибудь особенно убедительное, закричала вне себя «madame». – Хорош аскет! Да у него в Индии жена и дети остались!

Я не мог удержаться от хохота и поспешил уйти.

Перед отъездом я пришел проститься.

Расставаясь, я говорил:

– Ну вот, Елена Петровна, настал разлуки нашей час, и теперь уже последней разлуки. Выслушайте искренний совет мой, идущий и от головы моей, и от сердца: пожалейте себя, бросьте всю эту ужасную канитель, отойдите от теософического общества, как не очень давно сами хотели, лечитесь в тишине и пишите. У вас настоящий литературный талант, он может давать вам и средства к жизни, и удовлетворение вашему самолюбию. Вы так легко работаете – пишите же, пишите в русские журналы обо всем, что видели и знаете, только бросьте все это, всех этих махатм и чел, всех этих англичан и индусов… Пусть хоть вечер вашей жизни будет тих и ясен. Не берите лишней тягости на душу, остановитесь…

– Поздно! – глухо сказала она. – Для меня возврата нет.

И тотчас же совсем уже иным тоном прибавила:

– Знайте, что все предсказания «хозяина» исполнятся… теперь уже не позже как через полтора месяца!

Этими последними словами она дала мне возможность расстаться с ней навсегда без чувства жалости…

Заехав на короткое время в Страсбург, я отправился в Париж, с тем чтобы, повидав моих французских друзей, спешить в Россию. К моему изумлению, m-me де Морсье встретила меня вопросом, не знаю ли я чего-нибудь о деяниях Могини? Я ответил ей, что накануне моего отъезда из Вюрцбурга напечатала какое-то нежное послание, обращенное к интересному индусу, и при этом воскликнула: «Ах, негодяй, это он уже второй раз выкидывает со мною такую штуку!».

– Знаете ли, это очень важно, очень важно! – смущенно повторяла m-me де Морсье.

– Не знаю, насколько это важно, но думаю, что вам весьма скоро придется изменить мнение не только относительно челы Могини, но и относительно весьма многого.

– К несчастью, кажется, вы правы, – уныло проговорила она.

– Что же случилось и что вы знаете?

Но она все еще хваталась за последние соломинки, а потому не решалась говорить до срока.

– Теперь я еще должна молчать, не спрашивайте меня ни о чем, – объявила она.

– И вы меня покуда ни о чем не спрашивайте. Я вернусь месяца через два, самое большее три, из Петербурга, и к тому времени у меня, надеюсь, будет готово интересное сообщение для парижских теософов.

На том мы и расстались. Пока я был в России, разыгралась самая возмутительная история, поднятая «жертвой» донжуанских наклонностей Могини. Впрочем, эта «жертва», которую я видел, вовсе не имела вид несчастной, убитой горем особы. Она оказалась весьма решительной и чуть было не довела дело до суда. Но и без суда история вышла и громкой, и характерной, а Блаватская сыграла в ней весьма скверную роль. Документы всего этого дела находятся в моем распоряжении; но оно так противно и полно таких циничных подробностей, что я не могу на нем остановиться. Я упомянул об этом инциденте лишь для того, чтобы показать, какого рода «святых» представляли из себя избранные челы фантастических махатм и проповедники теософического учения.

Я еще в Париже и потом в Петербурге стал получать от Блаватской письма. Она ни за что не хотела признать, что наши сношения покончены, что я навсегда простился с нею. К тому же, обдумав все происшедшее между нами, она, естественно, должна была добиваться моих ответных писем, чтобы в случае чего иметь возможность говорить: «Помилуйте, мы в самых лучших отношениях и переписке, вот его письма!».

Она рассчитывала на мою жалость к больной и старой женщине, наконец, на мою «вежливость». Ну как же я не отвечу, когда она так жалуется на свои страдания и взывает к моему сердцу?

Однако я нашел, что слишком довольно и что дальнейшая переписка с дамой, «проведшей семь лет в Тибете», не может уже доставить мне ни пользы, ни удовольствия. Я перестал отвечать на ее письма.

Она принимала шутливый тон, мило журила меня за молчание, приписывала: «Не ответите – Бог с вами и писать не буду “вдова Аш-Пе-Бе” или: “Ваша навек veuve Blavatsky”». Я молчал, а она все же писала.

Наконец дождь ее писем прекратился, и я уже начинал думать, что она обиделась и замолчала навсегда. Я был несказанно рад этому, так как именно тогда, в Петербурге, мне пришлось от нескольких лиц, главное же от г-жи У. и ее семьи (почтенная г-жа У. была в это время с Еленой Петровной в размолвке), получить самые неожиданные сведения. Сведения эти были весьма важны для характеристики создательницы теософического общества и для сопоставления с ее собственными показаниями, изустно и печатно, посредством Синнетта и Ко, распространяемыми ею.