Три грустных тигра - Гильермо Инфанте Габрера

— Какие еще кролики?

Он устремляет пытливый взгляд мне под ноги.

— Кролики. Они болтают и смотрят на часы и что-то все время устраивают и всем командуют. Современные кролики.

— Для белой горячки еще рано, для богов — уже поздно. Сильвестре, ебтвою. Кончай.

— Я серьезно говорю.

— Откуда знаешь?

— Мне Алиса сказала.

— Адела.

— Алиса. Это не та.

Но Бустер Куэ — почти что гений последнего слова. Он показывает на дверь, которую нашел-таки без посторонней помощи. На ней выцарапано сердечко. Со стрелой и инициалами (G/М), все как полагается.

— Реклама «Дженерал Моторс», — первым выпаливаю я.

— Нет, — стреляет он с бедра в яблочко, — путь к сердцу через кишечник.

XIV

Сказать ему сейчас или подождать еще? Может, он забудет свои повстанческие заскоки. Или уже забыл? Невроз. Осуществление ошибочных планов. Запудриваниемогзгов. Черт! Кто знает, ему ведь не слабо отправиться в Сьерру, Куэ — тот еще невротик. Выхожу, а он остается наедине со счетом, пусть раскуэшеливается. Мы сейчас в Сьерру? Снаружи — еще зеркала: море и пруд. Не давать ему смотреться в них, а то еще чего доброго свалится. Мальчишка швыряет плоские камешки в тихую воду, и они щелкают, планируют, прыгают, стукаются, подскакивают и наконец разбивают зеркало и исчезают в нем навсегда. У причала рыбак, не отбрасывающий тени, залитый светом, который Леонардо назвал бы вселенским, ловил с лодки. Выудил громадную, страховидную рыбину, чудище морское. Омерзительная рыба в моторной лодке. Кто ж это такая? Нарисовался Куэ. Он разговаривал сам с собой.

— Что случилось?

— What am I? A jester? A poor player[98].

A pool player?

— Да что случилось-то?

— Ничего, у нас в кармане не осталось ни гроша, как говорит д’Артаньян. Ни гроша, ни шиша, ни полушки. Ни цента. Зашибись.

— Что?

— Мы вылетели в трубу. Капут. Фини. Броукен. Нас обобрали. Я поскандалил с барменом. Все под себя гребут.

— Скажи лучше, работают локтями. Ортопедические метафоры.

— У тебя деньги есть?

— Немного.

— Как всегда.

— Да, как всегда.

— Не переживай. Ты в поле инерции бедности. Скоро все изменится.

— What are you? A sooth-sayer?[99]

— Perhaps, perhaps, perhaps[100]. Поется на музыку Освальдо Фарреса.

Иду к причалу.

— Арсенио, эта рыба как называется?

— А хрен ее знает. Я что тебе, натуралист? Натуралист на Рио-де-ла-Кот-Наплакал. Уильям Генри Куэ, он же Арсенио Хадсон. К вашим услугам.

— Что это за рыба? — спрашиваю уже у рыбака.

— Это не рыба, — встревает Куэ. — Это улов. Рыбы, как и люди, после смерти зовутся иначе. Вот ты Сильвестре, а помрешь, и — престо! — будешь труп.

Рыбак воззряется на нас обоих. Может, это сам Майк Маскареньяс?

— Это тарпон.

— Ватный тарпон, — уточняет Куэ.

Рыбак воззряется на него. Нет, это не Майк: вроде не бешеный и акул не ловит. Да и лагуна не тянет на Тихий океан.

— Не обращайте внимания, — говорю я ему, — он выпил.

— Нет, я не выпил. Я впил. Я это в зеркале заметил, смутно.

Рыбак собирает багры, гарпуны, снасти и удочки. Куэ внимательно изучает рыбу.

— Все, я понял. Это Зверь. Давайте ее перевернем, на другом боку, наверное, 666 написано. Зверь в фропиль, в профиль.

Я подхватываю его под руку, потому что он норовит споткнуться, рухнуть в воду или загреметь в кучу рыбы.

— Как ты считаешь, Сильвестре?

— Как ты считаешь, как я считаю? — отвечаю я, подражая Кантинфласу.

— Тебе не кажется, что это 666 — лекарство от венерических напастей? Пуля из волшебного серебра. Кол в грудь, сон днем.

— Ты, браток, по-прежнему пьян, — говорю я, все еще с кантинфласовским мексиканским акцентом.

— Вон этот вообще не просыхал…

— Панчо Вилья.

— Нет, твой тезка от музыки, Ревуэльтас, а смотри, чего понасочинял.

— Тогда не смотри, а слушай.

— Слушай, смотри, играй Сенсемайю.

Он принялся напевать, постукивать каблуком в доски причала. Гадюкуэ.

— Не хватает Эрибо, подыграл бы, — сказал я.

— Получился бы плачевный дуэт. А так я один плачевный.

Так оно и было. Но я ему не сказал. Иногда я умею быть тактичным. Он перестал приплясывать, я обрадовался.

— Сильвестре, в самом деле, не думаешь ли ты, что, если б знать, что наша судьба — стать навсегда, на веки вечные, вот этой дохлой рыбиной, мы бы изменились, не старались бы стать идеальными, а старались бы стать какими-то другими?

— Какой-то Тарпон Дориана Грея, — ответил я и почувствовал, как некстати. Таков уж он я: только что само понимание, а через секунду — бестактность. Что за характер: скорпион и лягушка, гений и образина, и т. д.

Он развернулся и зашагал. Вроде бы мы уезжаем. Как же так, этот пруд, эта лужа, эта фальшивая лагуна — наш предел ойкумены? Ан нет. Он дошел до другого конца причала и завел беседу с парнишкой, швыряющим камни. Куэ подсел совсем близко и то ли гладил его по голове, то ли шутливо трепал по уху. Демагогия. Диктаторы, матери и публичные люди всегда стараются показать, как хорошо они ладят с детьми и зверушками. Куэ способен приласкать и акулу, лишь бы нашлись свидетели. Он и чудище морское чуть не облобызал. Я едва различал его. Темнело во весь опор. Свет на скорости света летел во тьму. Полумрак, полубрак, брак. Я стал смотреть на Гавану. Над ней вроде бы висела радуга. Нет, облака, края облаков, пока еще расцвеченные солнцем. С причала моря было не видно, одно это зеркало — зеленое, синее, грязно-серое, а теперь почти черное. Город, однако, освещался не искусственным и не солнечным, а каким-то внутренним светом, Гавана сияла, лучистый призрак, почти что луч надежды в наступающей со всех сторон ночи. Куэ махал мне, подзывая; я подошел. Он показал мне камушек и сказал, что это она подарила, и тут только я понял, что это не мальчик, а девочка в шортах, которая уже шла прочь, оглядываясь, улыбаясь, чуть ли не подмигивая Куэ, медовым голосом благодарящим ее, и тут кто-то из темноты позвал: «Анхелита, иди скорей». Мне стало радостно и одновременно грустно, непонятно почему, и тут же я понял. Не люблю мальчиков, зато обожаю девочек. Я бы и сам не отказался поболтать с ней, она, наверное, забавная, почувствовать это вблизи. Теперь она уже уходила вместе с другой тенью. Отцом, надо думать.