Три грустных тигра - Гильермо Инфанте Габрера

& Зло — последнее прибежище добра. (И наоборот, сказал очень тихий пьяный голос.)

& Зло — продолжение добра другими способами (И наоб…ик… ик..!).

А мы, часом, не в начале все еще?

(Не знаю и никогда не узнаю, ибо тут я устал быть Платоном этому Сократу.)

XII

Я смотрел в аквариум. Там обитали еще какие-то безымянные рыбки, но их было не видно из-за непрерывного, одержимого, призрачного кружения ската, который подплывал к спрятанной в камнях лампе, показывая свой белый болезненный лик, и снова исчезал во мгле стоячей воды и снова появлялся, и так без конца. Довольно жестоко, подумалось мне, хотя неудивительно, как-никак это всего лишь рыба. Это скат-епископ, уточнил Куэлинней и добавил, что дольше месяца они в неволе не живут, даже в крупных водоемах, как и акулы, которые ложатся на дно, отказываются плавать и умирают от удушья. Бред природы, рыба утонула. Акулы и скаты — не рыбы, просветил меня Куэ. Я поблагодарил его за доклад о жизни скатов и возблагодарил жизнь за скатов, за жестокое существование ската в сосуде смерти, потому что позабыл об Арсеницше Куэ и вспомнил графа Дракулу, незабываемого Белу Лугоши, я узнал его в биении широкой мантии епископа и в его мертвенно-бледном лице иностранца и в этой мании сновать от света софитов к тени, и увидел прекрасную и зловещую Кэрол Борланд в «Знаке вампира» рядом со стариком Белой (Бела с белой, сказал бы Бустрофедон) сквозь романтичную паутину, вот он спускается по барочным ступеням к уютному готическому окну, на мгновение замирает, любуясь жертвой, как нарочно уснувшей прямо под портьерами в духе эпохи романтизма на диване ар-нуво, и, не заботясь об этом эклектичном безумии, впивается в манящую белизну шеи: плоть обетованная, ходячий банк крови, предмет обожания и мучений, способный составить счастье Божественного Старца, огромного, дряблого и алчного, запивающего сукровицей попкорн из человеческой печенки на своем утыканном гвоздями месте в кинотеатре «Шарантон», а когда епископ вновь проплывает по своему подводному собору, я вижу вдвойне бессмертного, неимоверно коварного Лугоши, пришедшего в ужас при виде распятья, и в том же кадре воспоминания — моего дядю, который в приступе ярости и богохульства после семейной ссоры порвал цепочку с крестиком, растоптал ногами и зашвырнул во двор, а после, вернувшись вечером из кино с «Вампира», бродил, будто Безумный Профессор, по всему двору с фонарем, — горбатый Диоген-католик, Диоген-полуночник, — искал крест по всему свету, по всему саду-огороду и, пока не нашел, не лег спать, и той темной ночью во дворе ничего не случилось, хотя я с кровати проглядел все глаза, да если бы и прошмыгнула какая-нибудь тварь, где уж там было увидеть, ночь выдалась такой темной, какими и бывают только безлунные, черные ночи в деревне, но в полнолуние, когда цветет аконит, оборотень рыщет повсюду и сеет страх, он бежит по галерее, по длинному проходу в лунном свете, и всякий раз, оказываясь в тени колонны, становится чуть больше волком и чуть меньше человеком (отличная кинематографическая идея в эпоху, не знавшую еще последовательного размывания картинки, фокус: Лон Чейни, сын, превращается в хищное чудище), стремглав мчится сквозь сад, пролетает по нему, как шальная стрела, перемахивает через изгородь, исчезает в лесу и там, среди бледных древес, в роковом свете луны на роковой поляне настигает Нину Фох, бросается на нее и убивает. А может, сначала насилует? А может, после? Или, способный на убийство, он оказался бессилен в любви? Откуда детям знать. Взрослый волен думать, что подобные мифы — фантазии на тему импотенции: по традиции, начиная с Кинг Конга, монстр непременно похищает героиню, а потом не знает, что с ней делать, и весь любовный порох изводит на залпы вздохов и стенаний. Ребенок, этот мальчуган, так похожий на меня, переживающий изысканную муку, сидя в кинозале, видит лишь белое, прекрасное, недвижимое тело Нины Фох. Нет же, не Нины Фох, ибо и сама она — волк, оборотень, волчица, Волчина Фокс, так же как великолепная, миниатюрная, ловкая Симона Симон — женщина-пантера, что бродит в тишине у бассейна с теплой водой в галерее/гинецее спортивного клуба, оставляет халат у бортика и будоражит автоматические двери своим невидимым присутствием, проходит между кассами, черная, кошачья, дикая, сверкая глазами, соблазняя Кена Смита и роняя слюну изо рта, полного клыков и дыхания хищницы, которым она целует Кена Смита, а ее наманикюренные когти ласкают, оглаживают, вцепляются и выцепляют куски, разрывают влюбленную душу и вожделеющую плоть бедняги Кена Смита, и нечестно, просто безобразие, что у такой куколки и такие царапучие повадки, а еще до ужаса жалко несчастную девочку-мексиканку в «Возвращении женщины-пантеры», мало того, что она совсем бедная, так ее еще и посылают в лавку непроглядным приграничным вечером, и вот она уже возвращается, уже почти дома, долго, охваченная ужасом, брела она одна-одинешенька по безлюдным улицам, а следом за ней, все ближе и ближе, шаги мягких лап, она шагает быстро, быстрее, еще быстрее, еще, срывается на бег, бежит бежит бежит и подбегает к дому, стучит стучит стучит, и никто не открывает, как в кошмарах, и шаги оборачиваются черным, злобным, свирепым присутствием, и зверь разрывает ее на части перед несправедливо запертой дверью, на дереве остаются жуткие следы когтей, стынущая кровь невинным ручейком сбегает по убогому крыльцу, меж тем черная вероломная хищница удаляется, и ее черное естество — под защитой ночи и сценария, и, когда я пришел в кинотеатр «Актуалидадес» 21 июля 1944 года, в разных концах зала сидело человек восемь или десять, но мало-помалу, сами того не замечая, мы сбились в одну кучу и к середине фильма превратились к клубок вытаращенных глаз, заломленных рук и натянутых нервов, сплоченных изысками подложного ужаса кинематографа, и в «Радиосине» 3 января 1947 года, когда давали «Нечто из другого мира», все пошло так же, но сам страх, который чувствовал я или все сгрудившиеся в центре зала люди, был какой-то другой, теперь-то я знаю, менее первобытный, более современный, почти политический, он возник с самого начала, когда ученые и летчики и зрители — все мы, неугомонные искатели приключений, — старались определить размеры объекта, который упал с неба и оказался закован во льдах, выставлен в аквариуме, в полярной витрине, и все мы забрались на него и с бортов окинули его взглядом и увидели, они, мы, я увидел, что он круглый и похож на тарелку, что это не что иное, как космический корабль. Они!!!

Хорошо все-таки, что снаружи еще день.

XIII

Мы долго пили. Куэ ушел в туалет, но вот стоят рядком шесть его пустых бокалов, а седьмой пуст наполовину. Эх, Майито Тринидад! Как-то раз мы с Джессе Фернандесом заходили к нему, в его комнатушку в многосемейном доме, хотели сделать портрет, и он провел для меня тайную церемонию, раскинул в темноте раковины, даже в полдень в комнате стоял полумрак, лишь одна свеча освещала каури в этой афрокубинской вариации орфического ритуала, и я помню его три совета мне в память о легендах, об африканских, ныне уже кубинских тайнах племени. Три. Журналист (писателей на Кубе нет: нет такой профессии, сообщила мне библиотекарша из Национальной библиотеки, когда я заполнил бланк для получения книги и в графе «профессия» написал это ругательное слово: «писатель»), журналист, не давай никому писать твоей ручкой (я всегда все печатаю на машинке), вот и печатать не давай, не позволяй причесываться твоей расческой и не оставляй недопитым бокал, даже если собираешься допить потом. Так он мне сказал. Тем не менее на столе по-прежнему стоял наполовину полный или наполовину пустой бокал, а Арсенио Куэ все не было. Он-то ни в какую магию не верит, кроме колдовства циферок, сумм и наипоследнейшего числа, вот и теперь, перед тем как отчалить, он сложил тысячу девятьсот шестьдесят шесть и получил, как всегда, двадцать два, и снова принялся складывать так и сяк, и в результате получил количество, которое провозгласил окончательным: семь — в его имени как раз семь букв. Я счел необходимым сказать, что не видел еще имен, которые бы сперва растягивались до двадцати двух, а после съеживались до семи букв, это уже и не имя вовсе, а какой-то аккордеон. Вместо ответа он встал и вышел в туалет.