Ворр - Брайан Кэтлинг

Он подготовил пластины и вернулся. Она уселась в кресле – коробка с неиспользованными инструментами уже лежала рядом. Это он их оставил после прошлого сеанса? Выложил перед поспешным уходом, чтобы напомнить себе об их необходимости? Или она приняла решение за него? Он размышлял над этим, поправляя ее голову и закрепляя на затылке крепежи, наблюдая, как под давлением проминается гладкая кожа. Направил камеру, сфокусировал, зарядил пленку.

– Жозефина, первое изображение будет статичным референсом для последующих поз.

Ее глаза понимающе моргнули, и он сделал первую фотографию, наблюдая за ее непреклонным внешним видом перед заменой пластины. Он вернулся к камере и помедлил – с пневматической грушей в правой руке и колокольчиком в левой. Дважды прозвонил.

Ее мгновенно свело в позе выжатого измождения, словно она застыла посреди ночного кошмара. Голова дернулась вбок, борясь с крепежом, рот раскрылся, глаза закатились под тяжелыми, почти закрытыми веками. Все тело осело в кресле мешком.

Мейбриджа шокировала скорость трансформации: человек перед ним был настолько другим, что почти неузнаваемым. Пропала внутренняя динамо-машина – вместе с внешней красотой и нежной рассудительностью, которые уже начали доставлять такое удовольствие. Он быстро сделал снимок и прозвонил в колокольчик, чтобы вернуть ее, но, к его ужасу, звон только упрочил позу. Тело дальше выворачивалось от себя, словно Жозефину захлестнули канатом на жестоком вороте, натянутым назло нормальности. Раздался злой треск, и на жуткий миг показалось, что треснула ее кость; его изумление обострилось, когда он осознал, что с этим звуком за шеей лопнул металлический копфгальтер. Не зная, как поступить, он сделал единственное, что мог: перезарядил камеру и выставил экспозицию. Теперь ее голова освободилась и закинулась назад, словно бы неодолимой силой. Он снова сменил фотопластины и взялся за колокольчик. Позабылись все до единой инструкции о процедуре; ему неоткуда было знать, освободит ее следующий звонок или натянет невидимую лебедку еще страшнее; против жалости и спасения лежали возможность и любопытство, в равных мерах. С неуверенным восторгом, о котором Мейбриджу претило задумываться, он снова прозвонил. Она вся опала вперед, мертвым грузом на кожаном ремне кресла; тот вдавился под груди, выжав громкое восклицание воздуха. Жозефина была абсолютно неподвижна. Мейбридж шагнул к ней – с разочарованием, свернувшимся, как кровь, в заботу. Поднял ее обратно в вертикальное положение и поразился ее твердости; тело словно сменило свою плотность. Легкие кости и мягкие изгибы были из свинца и гранита, и, когда она открыла глаза, он увидел такое пространство во вселенной, о котором никогда не мечтал. Мейбридж отстранился, придерживая ее длинной дрожащей рукою.

– Жозефина, ты в порядке? Ты меня слышишь?

Веки милосердно сомкнулись, и она словно смягчилась до нормального веса, проваливаясь в отрешенный сон. Он вернулся к камере и собрал вещи, раздумав ее будить – безопаснее казалось оставить ее непотревоженной.

Он сложил пластины и направился в темную комнату. Обрабатывал их, погруженный в транс, с головой окунувшись в полученные изображения. Мейбридж начинал понимать, чего хотел от этих сеансов Галл; завтра он применит зеркало.

Внезапно он вспомнил о назначенной лекции в академии. Память вздрогнула, и он впопыхах убрал химикаты и оставил стеклянные негативы просыхать, вернулся в студию, чтобы помочь Жозефине освободиться из кресла. Но ее уже не было.

Он быстро и тихо прошел через кухню в ее комнаты. Дверь спальни была приоткрыта, и он мягко ее толкнул. Жозефина лежала наискосок на маленькой кровати, одеяло спадало с ее колен на пол. Дыхание сообщило, что она крепко спит, и он подкрался поближе. Ремень кресла сорвал с блузки несколько пуговиц; та раскрылась, обнажив богатый изгиб правой груди. Гребень выпал из волос и лежал на подушке опасно близко к глазам. Он переложил его на прикроватный столик и накрыл ее одеялом, помешкав с мгновение, чтобы насладиться видом обнаженных плеч и бюста.

Он собрал свои вещи и тихо ушел из студии, и теплое свечение самовозвеличенного благородства осияло в его глазах грязные улицы снаружи.

* * *

Покончив с обязанностями на железнодорожной станции, Маклиш, с выражением мрачным и взволнованным, поспешил найти доктора.

– Все пошло наперекосяк. Нужно срочно найти Сидруса.

– Что пошло наперекосяк? – бестолково спросил тот.

– Орм, глупец, Орм! Он выхолостил не того – какого-то другого черного бедолагу, который вел чужака через лес. Короче говоря, не охотника и не Цунгали.

– Но как это возможно? – Хоффман наконец распрощался с остатками мирного дня. – Его навели на след, у него была нить…

Маклиш пожал плечами.

– Меня не спрашивай, у меня ответов нет. В этот раз не сработало.

Сидрус кипел, тряс в отвращении головой; ее мягкая лысая поверхность шла рябью и корчила пугающее лицо, казавшееся еще нереальнее в бледном освещении лаборатории Хоффмана.

– У него был червь, а у вас – описание добычи; как это могло произойти? – зловеще поинтересовался он.

Доктор не сводил глаз с пола, а Маклиш старался не смотреть на артикуляцию лица клирика, где гнев скользил под гладкой, как у младенца, кожей и морщился между широко посаженных поросячьих глазок. Маклиш насмотрелся за свой век, поработал со всяческими уродами и барачной фауной, но от этого человека у него вставали волосы дыбом, бежали мурашки.

– Вы потратили мои деньги, время и единственную возможность помешать этому животному убить Уильямса в Ворре, – оскалился Сидрус.

– С Корнелиусом и Серебряным Человеком сработало, – пробормотал Маклиш едва различимо, но клирик развернулся к нему, подошел и навис над душой.

– Тогда какого хрена случилось теперь? – прокричал он, и Маклишу пришлось закрыть глаза от жаркого и частого дыхания на лице. Еще никто не смел этого делать; о последствиях оскорбления огневолосого шотландца было широко известно. Но сейчас он отвернулся. Его руки и ярость схватил глубочайший уровень выдрессированного инстинкта, затушил перед грозной мощью оппонента.

– Мы вернем деньги, – сказал доктор, стараясь разрядить обстановку. Клирик метнул в него испепеляющий взгляд, словно желая укоротить навсегда; квасцы для языка. Жесткость момента затянулась. Сидрус бросился прочь из палевой комнаты, прорвав эластичную тонкость атмосферы топотом ног.

Гнев был не самым полезным инструментом в его арсенале. Сидрус достигал целей без его очевидной помощи, умел достичь крайностей выражения и действия без того адреналина, какой требовался другим, чтобы добиться вдвое меньшего. Потому он маршировал по улицам, желая развеять гнев и мыслить яснее, но только и мог, что созерцать перед собой как наяву прискорбный исход якобы железного плана – что натворили эти идиоты, чтобы испортить столь идеальное решение? Теперь