Ворр - Брайан Кэтлинг

к стычке, когда вдруг он остановился и закрыл руками лицо. Все стало неподвижно; только пыль еще кружилась воронками у щиколоток, взметаясь и опадая. Он уронил руки, и вздох пронесся по зрячим членам толпы.

– Что такое? – проблеял один из слепых. – Что случилось?

Вопрос встретило молчание. Сцена перед ними была невозможна – черная комедия уродства. На лице подо лбом прорезались две щелки, которые будто углублялись, как если провести ножом по тесту. Заструилась чистая жидкость – что-то безымянное и незнакомое. Шайку охватил ужас и трепет.

Сирена приросла к месту, ее глаза были прикованы к кошмару, пока большие пальцы ощупывали другие в поисках резных колечек и правдоподобных объяснений – чего угодно, что могло так гладко рассечь кожу. Человек то и дело касался лица, колупал щелки пальцами, раздвигал в широких неровных «О». Они придавали ему выражение имбецильного изумления, словно его нарисовал ребенок, оставив глаза в виде корявых спешных точек.

– У меня есть глаза, – сказал он, и зеваки слишком ошалели, чтобы ответить. Он взмахнул влажными пальцами в воздухе, не замечая, как все вокруг отпрянули. – Глаза! У меня есть ГЛАЗА!

Сирена стряхнула шок и бросилась обратно к калитке – ключи каким-то чудом оставались в надежной хватке в другой руке. Никто не пытался ее остановить, а ближайшие отшатнулись от силы ее скорости. Она была внутри прежде, чем они пришли в чувства, и споро закрыла калитку под взметающиеся позади крики «Глаза! Глаза! Глаза!» Она побежала к дому и хлопнула за собой дверью, надеясь закрыться от шума закружившейся в штопоре жизни.

Пытаясь привести нервы в порядок экзотическим чаем, Сирена села и задумалась о произошедшем. Невозможно, чтобы эти раны нанесли ее руки – если то вправду были раны. Она не нанесла ничего больше пощечины. Так как же это получилось? Оставалось только одно объяснение, и далось оно нелегко. Она опасливо взглянула на балкон, потом подошла к дверям и приоткрыла створку достаточно, чтобы внутрь протиснулся слабый сквозняк и мазнул по крохотным волоскам на шее. За стеной все еще тряслись растущие нестройные голоса; крики экстаза и оскорблений, умноженные страстностью. С притворным непониманием она подозвала служанку.

– Мира, что за шум и гам за калиткой? – спросила она с приличествующей дистанцией.

– Того не знаю, мэм, – ответила удивленная девушка. – Я пошлю Гуипа, – она ушла, и Сирена села в плюшевом кресле у окна, прихлебывая чай и пытаясь казаться неуверенной, тайком силясь уловить осколок слов из-за приглушающей стены. Внизу же Гуипа, привратник и садовник, побывал снаружи, и Мира вернулась с новостями с улицы.

– Это довольно необычно, мэм, – сказала она нервно.

– Говори, я желаю знать!

– Ну, похоже, снаружи стоит нищий безобразный безумец; толпа зовет его чудотворцем!

– Чудотворцем? – нервно переспросила Сирена.

– Да, мэм! Оказывается, он подошел прямо к слепцу и… – девушка помялась, ее возбуждение дало сбой.

– И? – потребовала госпожа. Мира прикусила губу.

– К слепцу вернулось зрение, мэм! – воскликнула она, изучая глазами ковер. – Это чудо, прямо как у вас!

Знающие глаза Сирены остыли, глядя на ожидающую служанку. Девушка переступила непростительную черту, и даже добрейшая госпожа не могла стерпеть подобной дерзости; это было последней каплей после отвратительной сцены за воротами. Все еще с мерзким хохотом и вонью плебеев в голове она сурово отвернулась от Миры и сказала голосом на десять градусов холоднее, чем глаза:

– Свободна.

Позже тем вечером она не могла смотреть себе в глаза, когда расчесывала волосы перед зеркалом в спальне. Она всегда расчесывалась здесь, с самого детства; так учила мать в теплой серости незрячего пространства своей дочери. Она зажмурилась перед лицом этого момента и попыталась нащупать во всем случившемся что-нибудь позитивное. Возможно, она погорячилась с прислугой, была слишком скора на расправу? Но это ее чудо, а не чья-то чужая собственность. Подобное не делят, не клянчат, не отнимают.

В постели она не сомневалась, что по-прежнему слышит перешептывания калек на улице, ищущих ее слепыми глазами, подобными мечущимся светлячкам в жаркой тьме.

На следующее утро за завтраком Сирена узнала, что оскорбивший ее прозревший мужлан коснулся хромой, которая потом смогла уползти прочь без всякой боли. Слух подтвердил ее страхи, что чудесная способность передалась другим и превращалась в какие-то волшебные салки – заразный дар исцеления. От этих новостей внутри все опустело и усугубилось одиночество. Она оставалась дома и только отдавала приказы Гуипа.

Вскоре после этого ее известили, что излеченная девица ослепла, когда попыталась очистить прокаженного, и в съеженной душе скользнуло что-то сродни благодарности. Чистота и первоначальность ее чуда не украдена. В больных руках тех, кто был жесток к Сирене, благословение загноилось и расползлось; благословение стало проклятьем.

* * *

После несколько неровного начала первый сеанс оказался блестящим успехом. Она была одной из лучших натурщиц на памяти Мейбриджа, обладая неподвижностью и далеким устремлением, благодаря которым такими замечательными субъектами вышли индейцы с прерий, но при этом и жизнью, которая светилась и показывала камере заключенную в женщине мощную батарею энергии. Жозефина сидела без всякого притворства в ее выражении, без деланости намерения: камера ее просто любила.

Мейбридж не счел уместным или необходимым пользоваться постгипнотическими реакциями; колокольчик и зеркало остались в своей шкатулке. Перед уходом он обработал негативы и поразился ясностью ее белого лица и черных зубов. Он сказал, что скоро вернется, и она кивнула. По правде, никто из них не знал, когда он вернется; его ежедневник был начинен встречами, лекциями, демонстрациями и собраниями, их совместные моменты в студии будут как украденные; Жозефина станет лишь очередной деталькой в многогранной мозаике его личности. Принцип этой договоренности импонировал ему не меньше самого участия, но он подозревал, что скоро будет стараться урывать больше времени, чтобы поистине оценить и насладиться театральностью их занятий.

Второй сеанс был не менее успешным, чем первый, но третий стал поистине выдающимся. Мейбридж прибыл в три часа пополудни, вклинив Жозефину между важным обедом и вечерней лекцией в Королевской академии. По прибытии он с легким раздражением обнаружил ее в своей студии, уже готовую к позированию. Он не знал, что ей дали ключи от своей комнаты, и переживал по поводу открытого доступа к его имуществу и самым ценным инструментам. Но она мгновенно обезоружила недовольство книксеном и улыбкой, вопросительно показав на кресло, где ей предстояло зафиксироваться.

– Да, один момент, только соберусь с мыслями, и мы начнем, – сказал он рассеянно.

Она отвернулась, позволив его разуму свободно блуждать по студии. На ней была простая белая блузка, застегнутая до шеи, и длинная многослойная юбка приглушенных бирюзовых