Сибирь - Георгий Марков

Никто их не гонит. Пусть учатся жить. Пусть от старших набираются ума-разума. Завтра придет их черед держать на своих плечах жизнь в Лукьяновке. Да что там завтра, сегодня уже некоторые из них хозяева, тянут на своих не окрепших еще спинах тяжелую крестьянскую ношу. Отцы у многих либо погибли, либо пребывают в безвестности, матери истощили силы прежде времени, рухнули и душевно и физически, отошли в сторону: "Правьте и владейте, сынки, как можете! Бог вам в помощь!"

Припоздавшие и дальние спешат к "сборной" на конях: кто верхом, а кто и в санях. Вдоль забора становятся кони. Беспокоит скотину скопление люден, говор, едкий табачный дым. Кони выгибают шеи, смотрят с тревогой на мир своими круглыми, добрейшими глазами, переступают с копыта на копыто. Бессловесная животина! Есть ли на свете друг крестьянину вернее, преданнее тебя? Что было бы с мужиком, если б не твоя безответная подмога ему? Во все времена года и суток идешь наперекор невзгодам, которые подстерегают мужика в каждый час его жизни. И если удается ему побороть нужду, накормить-напоить себя и детей своих досыта, в том заслуга прежде всего твоя, бессловесная животина…

— А Кондрат-то тут, нет ли? — спрашивает кто-то, и тотчас все вспоминают о нем, говорят о его беде, которая близка и понятна каждому.

— Кондратий тута. Давненько его с понятыми привели. И сыны с ним. Повесили свои буйные головушки, — слышится звонкий бабий голосок.

— Еще не так повесишь, как начнет староста перед всем миром страмить. Горючими слезьми давиться начнешь, — встревает в разговор кто-то из мужиков.

— Да, если б по справедливости… перенесть и не то можно. Случается вон и бьют батогами за проступок.

А ну-ка если зазря. Как тогда? Замлеет от обиды сердце… До смертушки может замлеть…

— А что же! И так может быть. Кондратий гордый, мущинство в нем в печенках сидит… Разве он за всяк просто дастся?

— Взойти в сборню, господа мужики, это самое!.. — Голос старосты перекрывает гул, разговоры стихают.

Подростки стараются опередить всех, но в дверях для них заслон.

— Фулигапы в последний черед! Проходи, проходи, господа мужики. Староста сам стоит у двери, коекому из стоящих мужиков жмет руки, остальных покровительственно хлопает по спинам. Баб не трогает.

Пропускает их молча, хотя и примечает каждую. По наблюдениям старосты баба на сходке беспокойнее мужика. Почтения у нее меньше к постам. Невоздержанности больше. Разумом не докажет — на крик перейдет, а в случае чего слезу пустит. А мужик таков: чем он самостоятельнее, чем тверже, тем к бабьим слезам чувствительнее, тем покладистее на уговоры… Ох, как знает свой народец староста Филимон Селезнев! Всех знает, поголовно всех… и знает, от кого что можно ожидать…

— Здорово, Степан Димитрич, здорово! Проходи, отец, вон туда, к окну, там местов на скамейке полно, — товорит Филимон, сжимая костистую руку Лукьянова.

Но на ума у Филимона другое: "Принесла тебя холера! Не мог ты на сегодняшний день в тайгу уйти. Во сто раз было бы без тебя легче".

Среди женских лиц Филимон видит круглоглазую дочку Лукьянова. "Вот, холера, даже дочку привел!

И откуда она взялась? Ведь давным-давно в городе живет. Так нет же, приехала!" — думает он, и тревога еще сильнее схватывает его за сердце. "Стой, а это кто же?

Чья же это девка такая пригожая?" — приглядываясь к девице, идущей вслед за Машей, пытает себя Филимон. Ему хочется спросить у кого-нибудь из баб относительно этой девицы, но бабы уже проскользнули в угол, обосновали там свое царство, от которого будет только крик и беспорядок. У Филимона от этих предчувствий посасывает под ложечкой.

Наконец подвертывается приотставшая от других разбитная вдова Фекла Москалева, тропку в дом которой староста проложил уже давненько, еще с первых месяцев войны.

— Скажи-ка, Фекла, чья это девка? Вот там, в углу.

Кажись, с Машкой Лукьяновой пришла, — задержав у двери вдову, шепчет Филимон. Но Фекла не считает еще себя старухой, чтоб вот так просто, без боя посторониться ради другой.

— Жеребец ты стоялый! Приди только! Я тебе покажу такую девку, что с неба искры посыпятся, — с яростью шепчет Фекла и, пользуясь теснотой, коленом ударяет Филимона в самое стыдное место.

— Не балуй, кобылища! — приохивает староста и отступает от порога за косяк двери. Фекла победоносно проталкивается вперед, в угол, который облюбовали бабы.

"Стой! Стой! А это еще кого бог сегодня дает?" — с тревогой думает Филимон, вытягивая длинную шею и в открытую дверь поверх голов рассматривая идущих по тесному, узкому крылечку. Поддерживая под руки, мужики помогают взойти на ступени Мамике, древней старухе, первожптельшще Лукьяновки. Сердце у Филимона трепещет, как овечий хвост. Вот уж кого он не ждал, так это Мамику. Ведь сказывали бабы, что залегла она на печь до весенних теплых дней. Пришла! Кто УК ее сподвигнул на такое дело? Не иначе, как кто-нибудь из дружков Кондрата Судакова. "Ну, Филимон, не жди от такого схода добра!" — шепчет про себя староста. Если б знать, что приползет старуха на сход, ни за что бы Филимон не стал собирать его. "Может быть, распустить народ? Так, мол, и так, господа мужики, извиняйте, обмишулился. Думал, есть дело, а оно на поверку выеденного яйца не стоит… Ах, как бы хорошо!.. Хорошо-то хорошо, а что делать с обещанием свату Григорию Елизарову? Ведь сам наобещал прижать Кондратия Судакова с сынами…" — мучительно думает Филимон, подергивая себя за жидкую, козлиную бородку.

— Эй, староста, начинай! Какого хрена народ держишь?! День будний работы по горло! — слышатся мужские голоса, в которых неприкрытое нетерпение п откровенная резкость.

Нет, распускать сход поздно! Филимон проталкивается к столу, становится рядом с Кондратом Судаковым, который смотрит на старосту исподлобья злыми глазами. Филимон на полшага отодвигается, но теперь прямо перед собой видит Мамику. Клюконосая, морщинистая старуха, закутанная в черную шаль и черную овчинную шубу, в черных пимах, сидит неподвижно. Тонкие губы поджаты, острый подбородок выпячен, глаза прищурены. Кажется, все страсти жизни чужды ей. Но так только кажется: не по-старушечьи острым слухом она ловит доносящиеся до нее обрывки разговоров, думает про себя: "Ох, Филимон, хитер ты! Однако в деда ты удался… Не без корысти сход ты этот придумал".

Мамика нет-нет да и кинет взгляд на Кондрата, как бы подбадривает мужика, опасается за него. "Горяч, в словах невоздержан".

3

— Обчество! Нелады у нас нонче в селе, как ее, это самое, — начинает Филимон, пощипывая себя за бородку. Он говорит тяжело, преодолевая одышку, что-то давит его в груди.

Все разговоры стихают. Бабы еще барахтаются, усаживаясь на пол, но молча, сдерживая даже вздохи.

— Кать, посмотри, вон Мамика сидит. Помнишь, мама тебе о ней говорила, — шепчет Маша в самое ухо Кати.

Но Катя и без Маши заметила старуху, смотрит на нее, не сводя глаз. "Лицо старое, морщинистое, довольно маленькое, но есть что-то в нем необыкновенно сосредоточенное и волевое, одухотворенное спокойствием", думает Катя.