Сибирь - Георгий Марков

— Ну уж нет… Самосознание народных масс растет, — сказала Катя и покраснела, застеснявшись, поняв, что произнесла слова книжные, хотя и правильные по существу.

Лукьянов бросил на Катю вопросительный взгляд и отвел свои разноцветные глаза в сторону.

— Плакальщиков, Катя, о народе развелось больше, чем надо. А толку от них ни на грош.

Лукьянов сказал как отрезал. Он отвернулся к окну, и Кате стало ясно, что пустословие не в характере Лукьянова. "Не верит мне, не верит нисколечко", — обиженно подумала Катя, но сразу же урезонила себя:

"А почему, собственно говоря, он должен быть с тобой откровенным? Странная претензия! Чем ты могла вызвать его расположение?" Самое лучшее сейчас — изменить бы тему и тон разговора, пока окончательно не оборвалась нить, которая как-то еще связывала их.

Катя это почувствовала остро, до смятения. Но она не знала, о чем заговорить, какую струну тронуть из тех невидимых струн, которые вели к тайникам души этого человека. Выручила Татьяна Никаноровна.

— Отец, ты расскажи-ка девкам про грабеж на тракте. Ой, страхи господние!

— И все-то ты норовишь запугивать, — усмехнулся Степан Димитриевич, переведя взгляд с жены на Машу и Катю.

— Ну а как же?! Как, по-твоему, может материнское сердце в спокойствии быть? Она вон, Марья-то, за нонешний год третий раз пришла. Этот раз хоть не одна, а в прошлые разы?

Татьяна Никаноровна, как всегда, торопилась. Она схватила бадейку с пойлом корове и вышла во двор, не зная, будет ли отец рассказывать дочери с подругой о каком-то страшном происшествии или отмолчится. Случалось с ним и такое прежде.

— Ой, расскажите, пожалуйста, Степан Димитрич! — вскинув на Лукьянова просящие глаза, взмолилась Катя, не упуская случая продолжить разговор, пусть даже совсем не о том, о чем ей хотелось.

— Это нам сегодня в Старо-Лукьяновке у Федосьи рассказали, — спокойно начал Лукьянов. — Так ли было или молва приукрасила — сказать не могу. За что купил, за то и продаю. Будто так дело было. Выехала из Томска почтовая подвода. Везли на этот раз деньги сиротам и солдаткам. Па подводе почтарь-калека да ямщик годов восьмидесяти. Ну, едут себе тихо-мирно, вдруг за Подломным в логу встречает их артелка варнаков: "Стой-постой!" Остановились. Почтаря они повалили, заткнули ему рот тряпкой, чтоб не орал, а старика огрели палкой по башке. Много ли ему надо? Ну, забрали сиротские деньги и скрылись. Сказывают: рыЩут теперь полицейские по всем деревням. Да где их, грабителей-то, возьмешь?

— Слышали и мы с Машей об этом же, Стеи"?н Длмитрич, — сказала Катя.

— Двое полицейских нас обогнали. Спешно куда-то скакали. А вслед за ними почтовая подвода под охраной, с солдатом, — добавила Маша, переглядываясь с Катей и как бы получая ее согласие на этом и закончить сообщение отцу о встрече на тракте. О том, как Карпухин велел их подвезти, рассчитывая, по-видимому, в Семилужках устроить увеселение, девушки рассказывать не стали: было в этом что-то недостойное, скабрезное.

— Пиши — пропало!.. Тут по Сибирскому тракту по такие дела делались. Караваны с золотом грабили.

И шито-крыто до сей поры. А уж сумки-то с сиротскими деньгами найдут где запрятать. — Лукьянов усмехнулся. — Гм, двое полицейских! Хвати, так они, эти полицейские, в доле с варнаками… Нашли кого граоить, будь они прокляты! Пусть эти деньги сирот и вдов встанут у них поперек горла!

"О, да он в гневе беспощаден!" — с искоркой удовлетворения подумала про себя Катя, заметив, как разноцветные глаза Лукьянова сощурились, словно у кота, и засверкали в сумраке каким-то металлическим отливом.

— Ты вот меня про деревню спрашивала, Катя: поднимется ли, дескать? — помолчав, заговорил Лукьянов, озабоченно морща лоб и постукивая длинными пальцами о столешницу. — Шибко трудное это дело.

Лучшую силу взяла война. Заколыхалась деревенская жизнь, и теперь ничем не остановить эту тряску. Уляжется само по себе — ладно, а не уляжется другим временам придет начало. Коренное с места стронулось, — как бы заключая свою мысль, прихлопнул ладошкой о стол Лукьянов.

Кате хотелось спросить Лукьянова, в чем ему представляется выход деревни из встряски, о которой он сам заговорил, но дверь широко открылась и на пороге показалась Татьяна Никаноровна, да не одна, а с какимто мужиком позади.

— К тебе, Степан, вон от старосты, посыльный, — сказала Татьяна Никаноровна и отступила от двери в сторону.

Посыльный был с батожком в руках, в тулупчике под опояской, в черных пимах, в шапке-ушанке, надвинутой на заросшее бородой морщинистое лицо. Лукьянов встал, шагнул навстречу, пригласил посыльного присесть, но тот замахал рукой, дребезжащим от старости голоском сказал:

— Нет, нет, Степаха, побегу. Староста велел вечером обойти всех. На сборню поутру. И не вздумай не прийти. Загрызет он меня.

— А чего он собирает-то? Опять царю солдаты понадобились? — спросил Лукьянов. Он и предположить не мог, что не староста, а сами мужики, противники старосты, подослали старика с этим наказом.

Посыльный закрутил головой:

— И не спрашивай! Велел прийти, и все.

— Ну а писарь-то неужто ничего не пояснил?

— Писарь-то? Пояснял. Сказывают, будто Кондрата Судакова с бабой и ребятишками на судьбище выводят.

— Чем они провинились? — спросила Татьяна Никаноровна, переглядываясь с Машей и Катей.

— Рыбу, сказывают, в недозволенном месте ловили.

— Как это так? Что это за недозволенное место?

Бариново, что ли? Вроде помещиков у нас нету, — сказал Лукьянов, но посыльный замотал головой и поспешил уйти.

— Не подведи, Степаха. Съест староста живьем, — бормотал старик, постукивая батожком и осторожно прикрывая за собой дверь.

1

"Сборная" размещалась в пустом доме Калистрата Лычкова. Таких "бросовых" домов в Лукьяновке было уже около десятка. Война делала это просто. Хозяин погибал на фронте, а хозяйка с малолетними детьми и древними стариками, стиснутая беспроглядной нуждой, отправлялась мыкать горе куда-нибудь поближе к родне, а то и в город. Какую бы цену ни вздумала назвать хозяйка за дом, даже самую пустяковую, покупателей все равно не находилось. Дома бросали, как самую ненужную ветошь, и если что-то платили за них, то платили сами же жившие тут. Платили слезами. Чем больше лет было прожито в доме, тем горше было расставание с ним, тем круче были замешены на солях печали горькие слезы, тем больше лилось их…

Дом солдатки вдовы Нелиды Лычковой просторный, как сарай. Срубленный в свое время на четыре угла, он внутри был перегорожен тесовой переборкой. Нелида вот уже два года как уехала на шахты. Сказывали, что там на мужской, тяжелой работе можно хоть заработать на кусок хлеба. А тяжести не пугали ее, лишь бы получить что-нибудь на пропитание.

Дом приспособили к нуждам "обчесава". Староста велел выломать переборку, смастерить из плах и чурбаков скамейки, протапливать изредка, чтобы не завелась в нем плесень…