Казанова - Ален Бюизин

Казанова немедленно решает ехать в Триест. Не имея возможности безнаказанно пересечь территорию Венецианского государства, он через Пезаро приезжает в Анкону, а оттуда по морю отплывает в Триест. Инквизиторы, постоянно получающие точнейшую информацию, не теряют его из виду. Думая не задерживаться в Анконе, он все же провел там четыре-пять недель, разумеется, из-за девушки – Лии.

Сразу по приезде в Триест, 15 ноября 1772 года (так утверждал Казанова, однако вероятнее – в конце октября), Казанова принимается писать «Историю волнений в Польше». В Триесте он проведет два года, и работа позволяла ему переносить нескончаемое ожидание того, когда же кончится его изгнание. Отныне он готов на все ради возвращения и не пропускает ни единого случая доказать свою преданность Республике. Однажды консул сообщил ему, что тщетно хлопочет уже четыре года, пытаясь добиться от правительства Триеста, чтобы дилижанс, раз в неделю отправляющийся в Местре, удлинил свой маршрут, завернув в Удину, что имело бы значительную торговую выгоду для обоих государств. По мере многочисленных хлопот и встреч, благодаря также действенной поддержке австрийского губернатора Триеста, графа Вагенсберга, к которому Джакомо вошел в доверие, Казанова добился успеха там, где консул потерпел неудачу. Этот успех принес ему вознаграждение в сотню серебряных дукатов от секретаря суда инквизиторов, однако ему так и не позволили вернуться в Венецию. Чтобы выставить себя в выгодном свете перед теми же инквизиторами, он теперь взялся за посредничество в деле армян, приносившем большой ущерб экономике Венеции: четыре монаха, устав от тирании своего настоятеля, сбежали из монастыря Святого Лазаря и решили основать в другом месте новую типографию, чтобы поставлять книги всем армянским монастырям в турецкой империи. На сей раз Казанове не удастся убедить четырех беглецов вернуться в монастырь, однако он немедленно окажет другие услуги Светлейшей. Вагенсберг «нашел в Казанове полезный канал для передачи конфиденциальных сведений, которые его правительство желало сообщить венецианским властям, чтобы те проявили большее понимание по различным пограничным вопросам, представляющим взаимный интерес», – пишет Ривз Чайлдс. Никаких сомнений в том, что подобные сведения сильно интересовали Республику, поскольку она снова вознаградила Казанову сотней дукатов и обещанием ежемесячного пособия в десять цехинов. Это существенно улучшило его крайне непрочное финансовое положение, однако он все еще не мог вернуться на родину, которая была совсем рядом. По счастью, во все это время его венецианские друзья – сенатор Пьетро Дзагури, старый покровитель Марко Дандоло и прокуратор Лоренцо Морозини – не сидели сложа руки, стараясь приблизить окончание его изгнания: развязка была близка.

Однажды в Триесте он узнал во второй актрисе местной театральной труппы Ирен, дочь так называемого графа Ринальди, которую он когда-то любил в Милане, однако бросил в Генуе. Прошло уже одиннадцать лет. Она представила ему своего мужа и девятилетнюю дочь. Между нею и Казановой ничего не произошло, поскольку она теперь заделалась верной супругой. «В начале Великого поста она уехала со всею труппой, а три года спустя я увидел ее в Падуе, где завязал с ее дочерью гораздо более нежное знакомство» (III, 1053). Вот последние слова «Истории моей жизни», и, по правде говоря, трудно придумать ложный конец более в духе Казановы, поскольку в нем содержится начало нового приключения, как нельзя более соответствующего привычкам венецианского распутника: взять двенадцатилетнюю дочку, чью мать когда-то любил…

Какое счастье испытал Джакомо Казанова, когда 10 сентября 1774 года господин Марко ди Монти, консул Венеции в Триесте, сообщил ему, что он наконец-то может вернуться в родной город, и вручил ему долгожданную охранную грамоту, подписанную 3 сентября, после многих месяцев колебаний и обсуждений, тремя инквизиторами – Франческо Гримани, Франческо Джованни Сагредо и Аоло Бембо, «дабы он мог беспрепятственно перемещаться вперед и назад, останавливаться и возвращаться и общаться с кем угодно, не подвергаясь никаким обидам» на всей территории Венецианской республики. Прошло уже почти восемнадцать лет со времени его побега из Пьомби. Ему скоро пятьдесят. Конечно, ему хочется осесть, отдохнуть. Получить наконец возможность свободно гулять, поспешив, как водится, засвидетельствовать свое почтение по очереди всем трем инквизиторам, даровавшим ему помилование, которые приняли его любезно и – ирония судьбы! – попросили рассказать о побеге «со всеми подробностями». Мне нравится представлять, как он вернулся в свою родную Светлейшую, как вспоминает о своем детстве и юности в квартале Святого Самуила, гуляет по городу, пока хватит сил, бесконечно бродит по улочкам и тротуарам, останавливаясь на площадях и заглядывая во все кафе на площади Святого Марка, не позабыв заглянуть в «Ридотто», справиться у всех своих знакомых обо всем, что произошло в Венеции во время его отсутствия, что сталось с женщинами, которых он когда-то любил. «Я обезумел от радости, – пишет он графу Ламбергу 24 сентября 1774 года, – никогда грозный суд государственных инквизиторов не даровал ни одному гражданину более широкого прощения, чем то, каким наградили меня; меня приняли, и как только я явился, объявили о моей свободе, как сказали, в вознаграждение моему “Опровержению истории венецианского правительства, написанной Амело де Ла Уссе”». Первый частный визит он, разумеется, нанес Марко Дандоло, единственному выжившему из троицы, которая так долго покровительствовала ему и содержала. Ностальгия по далекому прошлому. Буря чувств и горячие слезы. Второй и третий визит пришлись на Пьетро Антонио Дзагури, два года хлопотавшего о том, чтобы сгладить препятствия на пути его возвращения на родину, и на влиятельного Франческо Лоренцо Морозини, чья патрицианская благожелательность к нему (из-за оказанных услуг) осталась неизменной.

Прибыв в Венецию в середине сентября, он стал героем дня, его чествовали и слушали, о нем только и говорили, он был окружен любопытством своих сограждан, горящих желанием увидеть и повстречать знаменитого беглеца. Услышать из его собственных уст, в энный раз, рассказ о побеге из Пьомби, который уже обошел всю Европу. «Либо любовь к родине, либо самолюбие, я знаю, что обязан этому возвращению самыми прекрасными моментами моей жизни: меня не принудили ни к какому искуплению, и все это знали». К несчастью, радость его будет недолгой. Любопытство венецианцев быстро ослабло, увлекшись другим предметом, и он вскоре снова канул в безвестность. Более того, былая любовь либо принадлежала к законченному прошлому, либо к ничего не сулящему настоящему. Нанетта Саворньян – Нинон – вышла замуж за графа Рамбальди. Ее сестра Марта – Мартон – приняла постриг под именем Марии Кончетты в монастыре Святой Марии с Ангелами на Мурано. Мария Элеонора Микиель – М.М., которая на Мурано удовлетворяла с Казановой страсть к вуайеризму аббата де Берни, – стала настоятельницей (да-да! В Светлейшей все бывает!) своего монастыря Святого Иакова Галисийского. Госпожа Ф. с Корфу, ставшая в замужестве достопочтенной патрицианкой Андрианой Фоскарини, заявляла, будто не принимает никаких визитов, чтобы показать ему, что на самом деле отныне презирает в нем низкого авантюриста, каким он стал, и в будущем намерена держать его на расстоянии. Точно так же, когда Казанова рассыпался в комплиментах в адрес Джустинианы Франки Антонии Винн, мадемуазель X.C.V. из «Истории моей жизни», по поводу издания ее первого труда – «О пребывании графов Северных в Венеции в январе 1732 года», та ответила ему с ледяной учтивостью, как чужому человеку, которого она и знать не знает. Казанова почти сразу понял, что в глазах высокопоставленных венецианцев он не является похвальным знакомством и что принимать его официально компрометирует и даже принижает.