Десять десятилетий - Борис Ефимов

Говорил тот самый Бухарин, вчерашний член Политбюро, редактор «Правды» и «Известий», автор Конституции СССР, хрестоматийной «Азбуки коммунизма», десятков трудов по марксизму-ленинизму… Не сон ли это кошмарный? Но в ту пору задумываться, а тем более сомневаться не полагалось и было к тому же весьма опасно делиться с кем-нибудь своими сомнениями — слишком много имелось вокруг «стукачей». Полагалось только дружным хором на многолюдных собраниях «с чувством глубокого удовлетворения» приветствовать людоедский вопль Вышинского, которым он закончил свою обвинительную речь: «Расстрелять всех до единого, как бешеных псов!!!»

На процессе председательствовал пресловутый Василий Ульрих, «армвоенюрист 1-го ранга», которого правильнее было бы назвать «армвоенпалач 1-го ранга». Не забуду, с какой откровенной скукой он слушал Бухарина, когда тому было предоставлено последнее слово. Ульрих отлично знал, конечно, заранее и «свыше» определенный смертный приговор, он, видимо, считал эти последние слова пустой тратой времени. А Бухарин, прирожденный теоретик, социолог и политик, остался верен себе и тут. Ему захотелось, видимо, как-то философски осмыслить и проанализировать свои «признания». Но сценарием процесса это явно не было предусмотрено, и «армвоенюрист 1-го ранга» грубо прервал его:

— Подсудимый Бухарин. Нельзя ли покороче?

Бухарин остановился. Мне подумалось в этот момент, что даже специально отобранной публике в зале могла показаться бесчеловечной и страшной эта фраза, обращенная к человеку, произносящему в прямом смысле свое последнее слово.

— Покороче? — переспросил Бухарин. — Пожалуйста. Однако гражданин прокурор говорил здесь, сколько хотел и довольно долго. Даже цитировал Тацита. А впрочем… К чему, действительно, нужны лишние слова… Я закончил.

Эти поистине символически звучащие слова были последними, которые я слышал от Николая Ивановича Бухарина.

По широко и умело развернутой программе гнев и возмущение преступлениями Бухарина и других «врагов народа» с одинаковым энтузиазмом выражали многолюдные собрания трудящихся по всей стране — рабочие и артисты, колхозники и писатели, ученые и ткачихи. Не могли, естественно, уклониться от этого, не рискуя своей головой, и художники-карикатуристы…

В редакции «Известий» от меня, разумеется, запросили очередную карикатуру (отклик на процесс), изображающую разоблаченного «врага народа», недавнего редактора «Известий». И даже подсказали сюжет — изящное выражение Вышинского: «Бухарин — это помесь лисицы со свиньей».

Нет слов, трагична судьба Бухарина. Но и глубоко поучительна. Трагична и поучительна, как судьба всех тех, кто верил Сталину, доверял его кажущемуся расположению, принимал всерьез его «дружбу», разделял его планы, послушно выполнял его указания, пламенно выражал свою любовь к нему и преданность. Все они, как правило, были им стерты с лица земли.

Причем, он делал это их же собственными руками, которыми они охотно рыли друг другу могилу. Так, в частности, произошло с членами ленинского Политбюро. Сперва Сталин объединил всех — Зиновьева, Каменева, Бухарина, Рыкова и Томского — против одного Троцкого и уничтожил его. Потом, в союзе с Бухариным, Рыковым и Томским, расправился с Зиновьевым и Каменевым и, наконец, при помощи Молотова, Ворошилова, Андреева, Жданова уничтожил Бухарина и Рыкова. (Томский застрелился сам.) С исключительной хитростью и коварством Сталин следовал принципу почитаемого им Макиавелли: «Разделяй и властвуй». Так, Николай Иванович Бухарин, по природе своей мягкий и порядочный, сделался под влиянием Сталина участником безнравственных, преступных расправ над своими же товарищами и соратниками и, в конце концов, сам стал жертвой этой «системы».

Сегодня иногда задают вопросы: «А как вы тогда относились к этой судебной инсценировке?», «Что вы говорили, когда обсуждали ее между собой?»

Ответ очень прост: мы ничего не говорили и ничего не обсуждали, воспринимая процесс и все на нем происходившее, как некую реальность, обсуждению не подлежащую. Но наедине, в своем редакционном кабинете, расхаживая взад и вперед, брат говорил мне:

— Думаю, думаю, думаю и ничего не могу понять. А ведь я, один из редакторов «Правды», по своему положению должен был бы что-то знать и объяснять другим. А на самом деле я в полном замешательстве, растерян, как самый последний обыватель. Откуда у нас оказалось столько врагов? Люди, с которыми мы жили, дружили, вместе воевали, вдруг оказываются нашими врагами, и достаточно им только оказаться за решеткой, как они моментально начинают признаваться в своих преступлениях. Недавно произошел примечательный эпизод, который мне многое объяснил. Я зашел в кабинет к Мехлису и застал его за чтением какой-то толстой тетради. То были показания недавно арестованного, исполнявшего обязанности редактора «Известий» после ареста Бухарина, Бориса Таля. «Извини, Миша, — сказал Мехлис, — не имею права, сам понимаешь, дать тебе читать. Но посмотри, если хочешь, Его резолюцию».

Брат посмотрел. Красным карандашом было начертано: «Товарищам Ежову и Мехлису. Прочесть совместно и арестовать всех названных здесь мерзавцев. И. Ст.»

— Понимаешь, — продолжал Кольцов, — люди, о которых идет речь, еще на свободе. Они ходят на работу, заседают, возможно, печатаются в газетах, они ходят с женами в театры и в гости, может быть, собираются куда-нибудь на юг отдохнуть. И они не подозревают, что они уже «мерзавцы», что они уже осуждены и фактически уничтожены этим единым росчерком красного карандаша. Ежову остается быстро оформить на них дела на основании выбитых из Таля показаний и оформить ордера на арест. Это — вопрос дней.

Я слушал брата, и сердце у меня сжималось. Я не мог отделаться от мысли, что и его судьба может быть так же решена красным карандашом на чьих-нибудь ложных, выбитых показаниях.

Слово «ГУЛАГ» тогда еще мало кто знал, но можно не сомневаться, что строительство дальних лагерей уже планировалось предусмотрительными «вышестоящими руководителями».

Однако был один из немногих, который не захотел положить свою голову под топор палачей и пытался как-то с ними бороться. Это — «легендарный мичман» Федор Раскольников.

Несколько расхожим и, пожалуй, чуть-чуть затрепанным становится у нас слово «легендарный». В сан «легендарных» довольно легко возводятся джазовые трубачи и хоккеисты, кинорежиссеры и футбольные вратари, шахматисты и клоуны, балерины и пилоты. Ничего плохого я, впрочем, в этом не нахожу, если видеть здесь дань подчеркнутого уважения к таланту, мастерству, выдающейся деятельности человека. Но все же понятие «легендарный» от слова «легенда» имеет строго ограниченный, веками сложившийся смысл, разбазаривать его не следует. По точному определению толковых словарей, «легендарный» — это человек, окруженный ореолом больших, незабываемых, чаще всего исторических событий, к которым он был непосредственно причастен. Такими были события французской революции — и стали легендарными Робеспьер, Дантон, Марат, Камиль Демулен, другие, по определению Виктора Гюго, «гиганты девяносто третьего года».

Вполне сравнимы с теми событиями и «Десять дней, которые потрясли мир», как назвал события осени семнадцатого года в Петрограде их очевидец, журналист американец Джон Рид. То был подлинно исторический Октябрьский переворот, не только потрясший, но и круто, беспощадно, катастрофически и одновременно возвышающе переломивший миллионы судеб. Людей, совершивших этот грандиозный переворот, можно восхвалять или порицать, почитать или хулить, любить или ненавидеть, восхищаться ими или презирать, но они причастны к легендарному историческому событию и сами стали легендарными. Таковы Ленин, Троцкий, Свердлов, Сталин, а также окружавшие их «меньшие боги» — Антонов-Овсеенко, Подвойский, Бубнов, Урицкий, Крыленко, Дыбенко и, несомненно, Раскольников.