Тотальное преследование - Николай Басов

Еще когда Извеков подключался к главному компьютеру города, он сумел провернуть одну штуку: вошел в общую систему, нашел там планы всего города в целом и вот этот мусоросборник с плана стер, убрал его с электронных карт и схем, чтобы никто, кто стал бы изучать эти схемы, не увидел, что тут есть на самом деле. Нет, конечно, его и тут могли прихлопнуть, но для этого, как надеялся Том, у тех не хватит полномочий.

Потому что для этого следовало весь город лишить воздуха, а то и вовсе законсервировать. При этом Том думал, что, возможно, на людей, сколько их ни живет в Тихуа, секуриты не обратили бы внимания, вывели бы самых проверенных, самых нужных, самых ценных… А остальных, из так называемых неблагополучных районов, задушили бы, несмотря на то что это была Луна, а не старинные города Земли. Что ни говори, а трущобы с их проблемами и неустройствами почему-то возникали всегда, куда бы ни приходили люди.

«Да, – думал Том, закутываясь в одеяла и успокаивая наконец в себе дрожь, возникшую, как всегда, после чудовищного перенапряжения сознания. – Да, все хорошее кончается, и эта относительно спокойная жизнь кончилась». Теперь его прищучили, и как выбраться из этой… ловушки под названием Тихуа, он пока не знал, не представлял даже, что можно в этой ситуации сделать. Но что-то сделать придется, сдаваться Извеков не собирался.

А потом он впал в бессознательность по-настоящему. То, что с ним произошло в мастерской, было лишь первым приближением, первым порывом того шторма, который теперь накрыл его. Он продолжал существовать, что-то видел, что-то чувствовал, но вовсе не жил, превратившись в подобие человека. Дух, мысли, ощущения отделились от его тела, от всего, что он собой на самом-то деле представлял. Они утратили даже подобие того единства, слитности, которое свойственно людям.

И видеть это было ужасно, хотя даже в этом состоянии в его сознании иногда всплывало, прорывалось, почти всегда с постоянной болью, нечто рациональное, знакомое, привычное, человеческое.

Иногда, ощущая жажду, он, как слепой – потому что перед глазами стояли, а вернее, мелькали, совсем другие картины, – на ощупь находил пакеты с водой. Иногда, когда бывал голоден, он находил галеты, пару раз ему даже удавалось как-то вскрывать консервные тюбики… Он делал это медленно, мучительно, но питаться ему тоже было необходимо, хотя он и понимал, что никакое питание, возможно, его не спасет, что с ним происходит что-то, чему и объяснения на человеческих языках не существует.

Однажды ему попалось то пойло, которым мекаф угостил его из озорства и любопытства, а он, похоже, принес сюда… На Тома оно подействовало, как таран на ворота осажденной крепости, взломав в нем нечто очень странное, перевернув его и без того смутные, тяжелые ощущения. Он даже несколько дней после этого ничего есть не мог, только пил, пытаясь протрезветь и опасаясь снова в своей непонятной слепоте, в своей изолированности от реальности случайно наткнуться на эту бутылку и снова попасть в мир мекафов.

А потом Извеков понял, что может ощущать весь город, как с ним бывало пару раз, когда через систему главного кибермозга он пытался что-то выискать в Тихуа… Только он сейчас не мог вспомнить, что же тогда искал.

И в этом смутном видении получалось, что секуриты, прибывшие по его душу, шерстят и переворачивают вверх дном всю жизнь этой великолепной, чрезвычайно технологичной и дорогой станции. Они обыскивали жилища простых работяг и арестовывали всех, кто оказывался недостаточно квалифицирован, чтобы заниматься сколько-нибудь благополучным трудом. Они забрали не только мелких уголовников, которые тут, в городе, все же оказались, но и перебрали массу народу из среднего сословия, мало считаясь с их прежними заслугами…

А тех, кто с ним, Томазом Извековым, выдававшим себя за Николаса Клеве, был хоть как-то связан, пропустили через такой мелкий фильтр своих обработок, что… Сержант, который не уследил за ним в мастерской, повесился в камере, не выдержав того, что с ним сделали на допросах секуриты, полагавшие, что именно он виноват в их неудаче. Они убили инъекциями, подавляющими волю, Тамару. Они даже Магиса как-то сумели зацепить, и тот был понижен в своем звании и полномочиях, что для мекафа было страшной катастрофой.

С леденящей кровь настойчивостью Том всматривался в эти картины и сумел разобраться даже в том, как секуриты шли по его следу еще там, на Земле. Пусть немного отставая – на пару шагов, на несколько недель или пару месяцев, – но все же шли, не останавливаясь и расправляясь со всеми подряд… Даже Чифа из Кейпа, даже того негра, которому Том продал бати-бот, украденный с подводной станции. Лишь более ранние контакты Извекова они оставили без тяжелой и мучительной казни подозреваемых… Так, кажется, Нго все же выжила после их допросов и пыток, и Ларису они пощадили… Впрочем, у нее оказалось алиби, потому что Лета, дрянная девчонка, все же позвонила тогда, когда они с Вешкой ели борщ на кухне Ларисы в Ярославле…

Это было ужасно. И Том отчетливо понимал, насколько он теперь виновен в гибели всех этих людей. Хотя все эти ужасы творили секуриты, охранники – мать их! – защитники установившегося на Земле режима, блюстители статус кво, держатели права… Хотя ни при каком праве не могло быть того, что они творили.

Вот тогда-то Том и начал ненавидеть их по-настоящему. Прежде у него не было настоящей ненависти ни к секуритам, ни к мекафам, хотя он и воевал против их армии, хотя он похоронил многих товарищей и сам только чудом остался жив, но ненависти в нем тогда не возникло. Зато теперь он знал, что ненавидит и что это чувство теперь в нем не исчезнет, не вытравится, сколько бы жизни ему ни оставалось, сколько бы он ни протянул в этой ловушке.

И еще он очень хорошо понял: эти звери в человечьем обличье убивают, потому что боятся, что… нечто, что есть в нем, Томазе Извекове, передастся остальным. Хотя как это могло бы быть и почему, по-прежнему оставалось для него загадкой. И он не очень-то хотел ее разгадывать, но в то же время понимал, что разгадать ее теперь придется. Потому что это его таинственное, необъяснимое и непонятное свойство было, кажется, тем единственным оружием, которым он мог с ними за все посчитаться, а если удача окажется на его стороне, то и победить их… Какой бы безнадежной и призрачной эта победа ему сейчас ни представлялась.

А потом он и думать перестал, просто спал, спал, спал… Даже не отдавал себе отчета в том, что и во время этого сна что-то пил, что-то пытался жевать, выбираясь из своего кокона, свитого из одеял. И частенько так получалось, что он и засыпал снова с пищей во рту, не успев даже проглотить ее. И чуть ли не с омерзением потом полупросыпался, как теперь вошло у него в привычку, ощущая остатки пищи на холодном, сухом и жестком, как наждак, языке.

Еще он все время мерз. Да так, что иногда его словно бы оставляла жизнь. Как в лесу, когда он скрывался от секуритов… Нет, еще больше, чуть ли не умирая, особенно когда спал. В какой-то момент ему стало казаться, что он стал настоящим экспертом по части замерзания. Он научился определять и меру холода, и даже как бы его вкус, и мог легко определить, какие именно части тела у него замерзли сильнее, а какие еще могли двигаться. И каким-то странным образом он направлял туда, где холод становился смертельным, чуть больше крови, чтобы все же поддержать в этих тканях жизнь, чтобы не случилось какого-нибудь некроза. Это было бы… неприятно. Именно что неприятно – на большие эмоции он был уже не способен.