Последний бой Пересвета - Татьяна Беспалова

– Нет ничего на свете красивей и долговечней, чем ковры мастериц с аланских нагорий, – молвил Мамай.

– Собирай свои тьмы! – настаивал Тибальдо. – Победа остаётся за нападающим. Тебе это известно.

– Я готов пойти в поход, – отвечал Мамай. – Но мой соперник Тохтамыш обретает силу. Он хочет забрать у меня власть и готовится к войне. С кем мне воевать – с ним или с Московией? Я могу оттянуть поход Тохтамыша, но для этого мне нужны деньги. Я дам богатые дары мурзам Тохтамыша, и мурзы на время успокоятся, утратят боевой дух. Вот что заботит меня. А до распрей между служителями твоего Бога мне дела нет! Мне нужны деньги.

– Деньги? Опять? – Тибальдо всплеснул руками. – Рад бы помочь, да не могу. Казна оскудела! Может быть, поможет купец Аарон?

Аарон один-единственный из всех собравшихся не походил на татарина даже по одеянию. На купце была белая рубаха, на ней – лиловая шерстяная, на ней – синяя безрукавная, а поверх – тёмно-лиловый шерстяной плащ, подбитый алым шёлком. Штаны купец надел узкие, гораздо уже татарских. На ноги – не сапоги, а мягкие башмаки, зашнурованные кожаными шнурками.

Аарон сидел в стороне, ничего не ел и не пил. Яков не раз приближался к нему, предлагая кумыс, но купец отказывался.

Услышав упоминание о себе от Тибальдо, Аарон встал и вышел в середину круга, заговорил тихо, увещевательно.

Яков слушал, но всё чаще украдкой поглядывал на Ивана Вельяминова и посмеивался. Ещё Пересвет подметил, что мало способностей имел Ванька к изучению языков. Сынок последнего тысяцкого провёл в Орде столько же времени, сколько Яков, а всё равно с трудом разумел татарскую речь, особенно если звучала она из уст не татарина, а чужестранца вроде купца Аарона. Яков видел, как Ванька морщит лоб, прислушивается к каждому слову, присматривается к движениям губ.

Эх, захотелось Яшке по старой памяти подойти к приятелю, подмогнуть, растолковать речи ворогов, собирающихся идти войной на его родину! Может, одумается? Может, пробудится совесть в душе от вящего понимания? Нет, навряд ли.

– Зачем тебе, о Лучезарный, брать взаймы столько денег? – меж тем рассуждал Аарон. – Зачем становиться должником, когда у самого есть должники, с которых можно потребовать? Всё, что говорил нам верный московит, – Аарон чуть поклонился в сторону Ивана Вельяминова, – это чистая, незамутнённая правда. Дмитрий Московский, в самом деле, задолжал тебе, о Лучезарный. Задолжал дань. Пошли людей. Пусть соберут хотя бы часть дани, и сундуки твои наполнятся.

– Дмитрий дани не даст, – проговорил Вельяминов. – Я сам слышал, как он прилюдно пообещал это своим людям.

– Тогда остаётся один путь, – продолжил Аарон. – Взять своё силой.

– А как же Тохтамыш? – прорычал Мамай раздраженно. – Разве у меня есть столько воинов, чтобы в одно и то же время сражаться и с ним, и с Московией! Засуха, чума, кочевья обезлюдели.

– К великому сожалению, – Аарон сокрушённо опустил голову, – у меня, как и у Тибальдо, нет столько денег, сколько нужно Лучезарному. Но их можно раздобыть в Литве. Возьмешь московское золото и расплатишься с ними, а затем сразишься с Тохтамышем.

– Я сам! – неожиданно рявкнул мурза Бегич. – Я пойду на Москву. Я возьму дань и доставлю её тебе, о Лучезарный.

Поразмыслив, темник улыбнулся:

– Собирайся на Москву, но от больших битв уклоняйся. Чует моё нутро, и духи Пятиглавой горы нашептывают мне то же: сильна сейчас Москва, не время нам идти в большой бой, не будет удачи.

Лицо темника приняло выражение крайнего довольства.

– Готовься к войне, Бегич, ступай на Москву и мне дай знать о походе. Я же со своим войском пойду на восток, стану на путях Тохтамыша, чтобы он не помешал тебе насладиться победой. А вы, мои верные слуги, – Мамай обернулся к мурзам, – соберите как можно больше людей в моё войско. Если людей будет много, Тохтамыш поостережётся нападать на нас, пока Бегич будет в московских землях.

* * *

Совет окончился глубокой ночью. Все мурзы были довольны исходом, однако устали и потому спешили разойтись и улечься спать. У входа в Мамаеву юрту была толчея – люди потягивались, разминали затекшие спины и не торопились дать выйти тем, кто топтался позади.

Яков выбрался наружу одним из последних, ошалелый от услышанного и одурманенный тяжёлым духом, которым уже давно наполнилось войлочное жилище. В толчее Яков не заметил, как подошла Зубейда в плотно натянутой на голову шапке, дёрнула за руку, увлекая в темноту подальше от света факелов, принесённых слугами Челубея. Оставалось лишь повиноваться.

– Что, Яша? Много услышал? Теперь ты должен бежать, да? К своим? Нести им весть? – спросила Зубейда по-русски.

– На время. Я не навсегда уеду.

– Уедешь, когда стает снег. Когда лежит снег, в степи трудно одному. А ещё на снегу остаются следы. Не будет снега – не будет видно твоих следов.

– Ты не подумай, – бормотал Яков. – Я помню, что тебе летом родить. Я вернусь. Вернусь и увезу тебя.

– Возьмёшь мою Стрелу. Её не так стерегут, как твоего коня. И она вороная, без белых пятен. Её не видно в темноте. Пока есть время, приучи Стрелу к себе получше.

– А может, уедешь со мной? – Яков всё никак не мог решиться на то, чтоб оставить Зубейду у Челубея. – Если сможешь ехать верхом, то поедем вместе. Мне бы только свой меч достать. А с Погибелью в руке я Ручейка легко у сторожей отобью, как бы его ни стерегли.

– Я люблю тебя. – Красавица глянула на Якова, приложила горячую ладонь к его губам, повторила: – Я люблю тебя, и твой народ примет меня. Но не сейчас, а потом, когда все долги будут розданы.

* * *

Яков, сидя на облюбованном ещё с осени горном уступе, долго наблюдал за движением крытых повозок, удаляющихся в белую степь, за неспешной поступью нарядных верблюдов царевны Багдысу и за резвыми конями, что уносили прочь Мамаеву свиту и многочисленных слуг. Наконец-то темник покинул Пятиглавую! А до этого Мамай ещё целую седмицу набирался сил, ежеутренне грел покрытое шрамами тело в одном из тёплых, пузырящихся зловонным газом источников. Примеру темника следовали и некоторые мурзы.

Лишь укрепив свои телесные силы, Мамай сел на коня, спустился со склона Пятиглавой горы в долину и исчез в степи вместе со всеми, кого сюда привёл. Ни Ивана Вельяминова, ни генуэзца Тибальдо Яков более не видел. Исчезли, словно не люди то были, а сонный морок. Исчезли и шатры Аарона.

После этого Зубейда начала тайно собирать Якова в дорогу.

* * *

Весну потратили на приготовления. Зубейда нашла новое седло для Стрелы, не такое крохотное, на котором ездила сама, а побольше, чтоб удобно было усесться Якову.

– А чем же седло с Ручейка плохо? – недоумевал тот.

– Тяжеловато оно, – был ответ, – а я хочу, чтобы ты стал лёгким, как птица, и чтобы тебя никто не смог догнать.

Яков тоже готовился. Потихоньку копил-собирал в мешок сухари. И с тоской взирал на Ручейка, которого не мог взять с собой в бега. Жалко было оставить и Погибель. Зубейда обещала найти для Якова оружие, но вот вызволить из Челубеева сундука Погибель не обещала.