Когда шагалось нам легко - Ивлин Во

Я не держу на него зла. Вряд ли британские комиссары сделали бы больше для заблудшего бразильца. Но когда его лодка с тарахтеньем удалялась вниз по течению Рио-Бранко, меня охватила подавленность, граничившая с отчаянием.

С тех пор моей единственной целью стал поиск любой другой возможности покинуть Боа-Висту. Затея с торговым судном, о котором говорил Дэвид, становилась все более сомнительной по мере того, как я пытался вытянуть из судовладельца любую конкретную информацию о дате отправления. Судно принадлежало управляющему главного магазина – унылому молодому человеку по фамилии Мартинес. Я ходил к нему каждый день, чтобы хоть о чем-нибудь договориться. Он, казалось, рад был поболтать, но не давал мне никаких надежд. Пусть сперва эта посудина придет в город, а там видно будет. Судно, должно быть, уже в пути – везет вам нового приора; вот пришвартуется – у нас будет масса времени переговорить насчет отъезда. Тут, знаете ли, многое приходится учитывать: грузы, почту, других пассажиров. День за днем все надежды, которые я возлагал на торговое судно, медленно, но верно улетучивались. Обычная в таких случаях досада начала сменяться тревогой, поскольку все население города, как могло показаться, минимум три дня в неделю колотилось в лихорадке. Я не был готов рисковать своим здоровьем и становиться полуинвалидом из-за сомнительного интереса к путешествию по Рио-Бранко. Поэтому я отказался от идеи добраться до Манауса и решил вернуться в Гвиану.

Это путешествие выглядело совсем не сложным с британской территории, где тебе обеспечены поддержка и благорасположение миссий и фермеров, но по другую сторону границы обернулось бесконечной чередой трудностей. Сеньор Мартинес сказал, что может устроить мое возвращение, но шли дни, а лошадей все не было. При этом он подыскал мне сопровождающего – покладистого паренька Марко, лет пятнадцати или шестнадцати: тот приехал из деревни и неделями слонялся у магазина в поисках работы; этот юноша, походив с расспросами из дома в дом, за несколько дней договорился о найме лошади, принадлежавшей, кстати, не кому-нибудь, а сеньору Мартинесу и содержавшейся на ранчо, что на другом берегу реки. Оставалось найти еще одну лошадь, а лучше двух – и провизию. У сеньора Мартинеса нашлось несколько банок сахарного печенья и сардин, в другом магазине – две жестянки колбасного фарша, монахини напекли лепешек и сделали сыр. Этого вполне хватило бы на трехдневный конный переход до Даданавы. Нерешенным оставался вопрос насчет лошадей, но помощь пришла, откуда мы не ждали.

До этого момента герр Штайнглер бесстрастно выслушивал мои сетования и лишь время от времени замечал: «Les peuples ici sont tous bêtes, tous sauvages; il faut toujours de patience»[150] – пока однажды ему не пришла в голову мысль, что он сам может оказаться полезным. Осторожно затронув эту тему, он сказал, что, найди я лошадь, мне еще понадобится седло: и то и другое одинаково важно. Я согласился. Герр Штайнглер продолжал: у него, между прочим, есть отличное седло, которое он не готов просто так уступить первому встречному, превосходное новое седло европейской работы, в отличном состоянии – редкая и бесценная вещь в здешних местах. Однако, видя мои затруднения и чувствуя связующую нить, какая обычно возникает между европейцами в чужих краях, он готов уступить это седло мне.

Он отвел меня к себе в комнату и вытащил его из-под кровати. Седло, сделанное по английскому образцу, но явно халтурной местной работы, очень старое, в плачевном состоянии, наполовину распоротое, с твердой, как металл, подкладкой, все потертое и донельзя изношенное, без нескольких пряжек. Я спросил, что он хочет взамен.

Между европейскими джентльменами, изрек он, торг о деньгах неуместен. Сейчас он позовет одного знакомого, – пусть оценит эту вещь. Этим знакомым оказался плотник из соседней комнаты – вне всякого сомнения, жулик. Похвалив и перевернув седло, он случайно оторвал еще одну пряжку и тем самым поставил в неловкое положение и себя, и герра Штайнглера, а потом сказал, что, с учетом всех обстоятельств, умеренная цена составит 20 000 реалов (пять фунтов стерлингов). Я выслушал эту оценку и в свой черед указал, что седло, конечно, вещь необходимая, а такое, как у герра Штайнглера, – в особенности, но, при всем моем восхищении, седло без лошади мне как-то ни к чему. Я бы взял его за эту цену, кабы мне нашли вьючное животное под стать такому седлу.

С этого момента герр Штайнглер неутомимо отстаивал мой интерес. Он тут же надел шляпу-канотье и вышел, крутя в руке свою потешную тросточку, а к вечеру сообщил, что у Мытаря есть как раз такой жеребец, какой мне нужен; в возрасте, конечно, признал он, но невероятно силен, широк в кости, хорошо выезжен – в саванне такой незаменим. Мы отправились к Мытарю. Жеребец был примерно таких же достоинств, как седло, и, что удивительно, стоил ровно столько же. По-видимому, в здешних умах сумма в 20 000 реалов была вершиной того, на что способна замахнуться алчность. Я тут же купил лошадь. Не знаю, получил ли герр Штайнглер какой-нибудь процент от сделки или просто хотел остаться в друзьях с Мытарем. Что до меня, я решил, что лучше будет прикинуться простаком и смыться, нежели показать свою прозорливость и тем самым обречь себя на лишний час в Боа-Висте.

В тот вечер герр Штайнглер оказал мне еще одну услугу: он свел меня с секретарем городской управы – почтенным седобородым старцем, который согласился уступить мне внаем для поездки в Даданаву свою вьючную лошадь из загона на дальнем берегу – всего за 4000 реалов. Я расплатился и пошел спать, довольный перспективой скорого освобождения.

Наутро я распрощался с отцом Алкуином. Планы моего отъезда в открытую обсуждались за столом более недели, но не отложились в лихорадочном сознании бедного монаха. Он был крайне удивлен, и, когда я передал ему пожертвование, чтобы возместить расходы на мое питание и ночлег, священнослужитель внезапно осознал, что ни разу палец о палец не ударил ради меня, и открыл то, что прежде тщательно скрывал: у него имелось деревянное вьючное седло, которое он мог предоставить в мое распоряжение. Получив таким образом и оснащение, и благословение, я почувствовал, что наконец-то отправляюсь в путь.

Но это было не так просто: силы хаоса все еще грозили моему отступлению и наносили сокрушительные удары. Следующие двое суток обернулись дешевым фарсом, который временами поднимало до высот фантазии долгожданное появление приора.

Известие о том, что он уже близко, поступило утром в день моего отъезда. Приорат мгновенно заполонили монахини. Они трудились по-монашески, проявляя одновременно нечеловеческие и сверхчеловеческие качества, – куры и ангелы, которые странным образом слились в трепещущей, кудахчущей, целеустремленной суете усердия и трудолюбия; они взбивали матрасы приора и протирали от пыли каждую бороздку в его покоях, семенили туда-сюда с плетеными креслами-качалками и свежим постельным бельем, расставляли в коридоре, ведущем в его комнату, кустарники в кадках, вставляли пальмовые листья за рамы картин, расстилали вышитые салфетки на каждой полке и каждом карнизе, убирали книжный шкаф искусственными цветами, сооружали над входной дверью триумфальную арку и красивым почерком выводили программу наспех организованного концерта. Мне оставалось только сожалеть, что во время приема меня уже здесь не будет.