Когда шагалось нам легко - Ивлин Во

Компания, соответственно, была основана под высшим церковным покровительством, финансировалась за счет средств бенедиктинцев и управлялась братом одного из церковных иерархов. Избранный для достижения высоких целей метод выглядел, опять же, достаточно разумным в глазах любого, кто ожидал нормальной организации труда. Вместо того чтобы переправлять скотину на бойни Манауса, ее собирались забивать на месте, а мясо заготавливать впрок. Предполагалось, что дешевая консервированная солонина быстро вытеснит с прилавков тошнотворное тассо и станет более ценным и удобным для экспорта товаром, чем живой скот. Консервный завод предоставлял бы постоянную и денежную работу всем желающим, а Компания могла в лучших традициях большого бизнеса обеспечивать город товарами первой необходимости и развлечениями, на которые тратилась бы заработная плата; быстрый товарно-денежный оборот Компания планировала использовать для развития сферы общественных услуг. Никто не вынашивал никаких скрытых помыслов, план разрабатывался с благими намерениями и был направлен на улучшение качества жизни горожан. Стратегия, изложенная на бумаге в Рио, выглядела безупречно. Развернулась масштабная деятельность.

Перво-наперво был построен консервный завод, оснащенный по последнему слову техники; электростанция давала свет улицам и домам, появились прекрасная церковь, больница и маленькая школа; на подходе были настоящая большая школа, приорат и женский монастырь; работникам выплачивали щедрое жалованье; открылись две гостиницы и кинотеатр; первая в истории Боа-Висты холодильная установка показала местному населению, что такое лед. Казалось, все идет как нельзя лучше.

Однако монахи в Рио не приняли в расчет глубоко укоренившийся местный антагонизм к любому благочестию и достоинству; все предрассудки дополнительно подогрел неожиданный приезд безответственного американца, который отстаивал собственный план улучшения городской жизни. Его самый амбициозный проект предусматривал строительство автомобильной трассы и железной дороги среди непролазных лесных дебрей, отделявших город от Манауса, – проект, по масштабам сопоставимый со строительством Панамского канала. Обнаружив, что бенедиктинцам уже предоставлены разрешительные документы, которые сделали и без того завиральную идею строительства юридически невозможной, американец принялся убеждать жителей, что они многое потеряют, если откажутся от его перспективного плана, который обеспечит им более высокие зарплаты и совершенно другой уровень жизни. Граждане, по своей природе склонные видеть злой умысел в любом, даже самом незначительном, начинании, встретили в штыки грядущие великие перемены. Американец напирал на иностранное происхождение большей части приверженцев ордена и на сговор между главой Компании и верховным иерархом из Рио; в итоге, когда монахи и монахини добрались до своего нового дома, поголовно все горожане были убеждены, что за их счет орден собирается провернуть какую-то махинацию. От тех, кто сходил на берег, требовались немалые усилия и предосторожности – местные жители встретили чужаков оскорбительными выкриками и градом камней.

С той поры все было против бенедиктинцев, которых постоянно унижали и бойкотировали. Консервный завод доказал свою несостоятельность: никто не соглашался использовать лед – неестественную, хрупкую, как и все чуждое, субстанцию, которую даже невозможно без потерь донести до дома; больница тоже оказалась не нужна: следуя заветам предков, горожане предпочитали болеть и умирать в своих гамаках; никто и не думал платить по счетам за свет, так что электростанцию пришлось остановить. Священников косила лихорадка, одного за другим их приходилось отправлять назад, в Манаус. Компания обанкротилась и вынужденно свернула все дальнейшие работы. Город так и не увидел ни приората, ни большой школы, ни женского монастыря. Когда я появился в Боа-Висте, дела там шли хуже некуда. Отец Алкуин остался последним священником, но здоровье его было настолько подорвано, что лишь сверхъестественный героизм заставлял несчастного продолжать служение. Часто ему хватало сил только доковылять до церкви, чтобы отслужить мессу; после этого он валился в постель и до позднего вечера ничем не мог сбить лихорадочный озноб. Прекрасное здание, в котором он нашел временный приют, некогда предназначалось для больницы. Теперь в двух просторных палатах обретались плотник, который изготавливал скамьи для церкви, и ветеринарный инспектор, который оборудовал там лабораторию, куда изредка наведывался между обходами ранчо: он исследовал распространенную форму конского паралича, спровоцированного, по его мысли, глистами. Мельчайшие искорки добра теплились в этом городе лишь благодаря молчаливым, неутомимым и преданным своему делу монахиням: они, ютясь в кошмарных прибрежных трущобах, не давали погибнуть школе для горстки дочерей местных буржуа и выхаживали двоих – негра и престарелого искателя алмазов: те добрались из какого-то захолустья поодиночке, но оба – уже в предсмертном состоянии, которое не позволяло им считаться с городскими предрассудками. Как я уже и сказал, город достиг дна: каждый день ожидали прибытия нового приора, который все исправит и наведет порядок.

Приорат – это название теперь перенесли на больницу – не стал исключением из вышеизложенного правила о том, что клиру прислуживают недалекие люди. К нам приставили одного непроходимо глупого мальчишку-индейца. У него было круглое смуглое лицо с приклеенной безрадостной ухмылкой, сквозь которую глядели ряды остро заточенных зубов. Он хихикал, когда его замечали, и время от времени в порыве доверительности гордо демонстрировал засаленный лист из тетради в линейку, на котором пытался скопировать алфавит, написанный для него отцом Алкуином. Мальчик, предельно честный, буквально оцепенел от восторга, когда я перед отъездом выдал ему небольшое вознаграждение. Его главной обязанностью было приносить стряпню из кухни женского монастыря, что в четверти мили от больницы. Блюда прибывали уже остывшими и припорошенными пылью, но всегда точно по расписанию. Еще ему доверяли звонить в колокол во время молитвы «Ангел Господень»: за полчаса до начала он уже стоял у колокольной веревки, ожидая, когда стрелки часов займут нужные места. Остаток дня мальчик разговаривал с пленницей – обезьяной, привязанной к садовому дереву, или подолгу разглядывал колбы с глистами в лаборатории ветеринара.

Единственным другим обитателем дома был немец, первым узнавший о нашем прибытии, – типичный, если не считать его странностей, представитель той нации, которую разбросало по всему свету после массового исхода из Германии и немецких колоний тех воинов и студентов, которые лишились всяческих иллюзий в результате поражения 1918 года.

Внешне герр Штайнглер не отличался особой привлекательностью. Я так и не выяснил род его занятий в Боа-Висте. У него была крошечная и совершенно нерентабельная плантация в верховьях реки Урарикуэры, где он жил в полном одиночестве и, как я понял из наших бесед, в крайней нужде. Он невнятно упоминал о каких-то делах в городе и зачастую топтался в лавках, обмениваясь сплетнями; говорил, что ждет какое-то письмо, но когда в один прекрасный день из Манауса пришла лодка, для него никаких посланий не оказалось; иногда он вдруг объявлял о своем скором отъезде, но так и не уехал. Говорил, что не может оставить недужного отца Алкуина. Мне, по правде говоря, думается, что немец просто не хотел покидать то место, где ему было с кем перемолвиться словом на родном языке, а вдобавок ему нравилась местная кухня. Ел он с показной жадностью, по-мальчишески громко ахал и вскрикивал от восторга, когда накладывал себе еду, потому что у себя на ферме якобы питался только фарином и тассо.