Мирович - Григорий Петрович Данилевский

диво же, что ваших решений и указов нигде не выполняют, а по нажитой в таком неряшестве пословице от правящего-то сената ждут — третьего указа… Ну, посуди, Никита Иваныч, каково?

Панин отёр лоб, крякнул, принял менее хмурое, более внимательное выражение лица и, угомонив длинные, непослушные ноги, ближе придвинулся с креслом к столу.

— Тяжело править провинциями из петербургской, столь отдалённой, столицы, — сказал он внушительно, — ошибка, впрочем, в этом не наша… исправить допущением добрых и опытных советов можно бы…

— Петра-то Великого с тобой, Никита Иваныч, будем винить и уличать? — возразила с улыбкой Екатерина. — Шутишь; не тут корень злу — в нашей, извини, общей недоросли и лени. Правоправящий сенат — слыхано ли? — определяет воевод, а числа городов в Российской державе… не знает… Намедни — тебя не было — спрашиваю в заседании у Глебова реестр городов: признался, не имеется при сенате. Карты империи — ну, посуди — ландкарты в сенатском здании не оказалось… Вот она, наша-то не к месту гордыня и нерадение. Люблю русские простые поговорки: «Напала на кошку спесь — не хочет и с печки слезть»… «Мирская шея толста»… Подумала я, погадала и послала Теплова через речку, а я тут же и поднесла сенаторам в презент Кирилловский печатный России атлас…

Панин несмело взглянул в твёрдый, слегка насмешливый взор Екатерины и, как бы против воли решив тяжёлый, давно его томивший вопрос, расставил руки и, с торжественным, по-придворному, поклоном, воскликнул:

— Мать-государыня! тебе и книги в руки! учи нас, будем слушать.

— Забыли мы про дубинушку великого Петра! — продолжала, опять понюхав табаку, Екатерина. — Всем нам надо ещё учиться. Красна, голубчик, пава перьем, а человек ученьем. Поговори с моей кумой садовницей — баба разумная. Вчера говорит: «Зелен виноград — не сладок, млад человек — не крепок». А ты вон, прости, всё о шведской системе правления твердишь. Верю твоей искренности. Только всуе законы писать, когда их не исполнять… Советы монархам! А сами-то советчики, гляди, ещё каковы? Как наши баре о своих подданных пекутся? Разорения, поборы, правежи через полицию и даже оружием, бегства тысяч семей, а рядом — криводушие и лихоимство судов… Земледельческий класс безмерно угнетён, разорён. А сам знаешь: не будет пахотника — не будет и бархатника… Все, все безобразия, по мере сил, думаю устранить… Издам сельский, городской торговый уставы… А там, помоги Бог, Никита Иваныч, — сказала Екатерина, поднявшись с кресла и как бы вдруг выросши перед также вставшим Паниным, — управясь на чёрном, и на белый двор!.. созову тогда и сословия для начертания общей государственной хартии…

— Цепь великих, громких дел, нет сумнения, ожидает увековечить ваше царствование, монархиня! — произнёс, отирая лицо и опять склонясь перед императрицей, Панин.

— Елисавета и отрёкшийся император, её племянник, копили деньги, — продолжала с улыбкой Екатерина, в то время как её крепкая, с крутым подъёмом нога, высунувшись в синей туфле из-под серого атласного молдавана, нетерпеливо и судорожно шевелилась на ковре. — Они, ты знаешь, держали казну при себе, считая сбережённые деньги своими. А я вам, господа, скажу иначе, на правду немного слов: всё моё и я сама — принадлежим государству… Между выгодами моими и моей страны не должно быть разницы…

— Великие слова, государыня, изволили поведать! — произнёс, ещё ниже склонясь и невольно следя за ногой в синей туфле, Панин. — Золотом на скрижалях записать их в поучение веков…

Екатерина снова села и понюхала табаку.

— Ну, какие дела теперь у тебя, господин докладчик, на очереди? — спросила она, приготовясь слушать.

— Дела секретной комиссии, — опять доставая из-под кресла тяжёлый портфель, сказал Панин, — о принце Иоанне…

— А! Ну, что же? как довезли и поместили Иванушку?

— В Шлиссельбург — благополучно, а по пути в новоназначенное ему место, в Кексгольм, — не совсем.

— Что же случилось?

— На Ладоге, у Кошкина мыса, буря их захватила и разбила трешкот[201]. Насилу спаслись.

— Ах, бедный! Вот уж судьба! Где же они теперь?

— Вчерашний день Силин, из деревни Морья, с полдороги доносил, что они сидят у озера и ждут новых судов из Шлиссельбурга. А сегодня уж из Кексгольмского шлосса эстафету прислал.

— В каком же положении арестант?

— Неспокоен был всю дорогу, грозил, бранился, буйствовал и даже в драку лез. Дважды Силин его вязал, сажал в трюм, а во время бури, как сломало мачту и стало заливать трешкот, — вырвался принц на палубу, стал возмущать матросов: я-де не простой человек — царской крови. Звал себя императором, бесплотным духом, а в виду Морьенского мыса бросился в воду — насилу матросы успели его поймать и вытащить из воды. И теперь пристав доносит, что он неспокоен после дороги: плачет, всех клянёт, призывает святых в помощь, тоскует и просит дозволить ему носить подаренное бывшим государем парадное платье.

— Дозволь, — сказала, подумав, Екатерина.

— Книг тоже просит арестант, о прогулках молит.

— Книг? Разве он грамотен?

— Разумеет.

— Дозволь и книги — что ж! — произнесла, отвернувшись, Екатерина. — Уж очень его теснили.

Панин взглянул на неё. Его поразило, что она, так недавно ещё спокойная и уверенная, будто смешалась и не знала, что говорить.

— А насчёт прогулок на воздухе, вне шлосса?[202] — продолжал Панин. — Инструкции крепости того не разрешают.

— Пусть выходит, пусть, разреши… Ах, Никита Иваныч, сердце разрывается. Посуди… и жаль его, да и сам ведь знаешь — главное наше больное место столько лет… Ты видел его при отправлении, — скажи, каков он с виду?

— У Смольного, при высадке его в барку из кареты, инкогнито я его рассмотрел. Симпатичен он и жалок; от природы же, как видно, любознателен ко всему, что упущено небрежением его тюрьмы; с каждым заговаривает, вглядывается, хоть и выведен был из себя неожиданностью и страхом нового тогдашнего ареста.

— Никита Иваныч, не поверишь, может быть, — дрогнувшим голосом, с чувством сказала Екатерина, — тяжело не только говорить — думать… Что делать? научи… Чем могу быть полезна для бедного? Вот что… Отцу его думаю предложить вольный возврат за границу. Слепнет он, говорят, в Холмогорах… Да уж посоветуй, друг, — помолчав, вполголоса прибавила императрица, — не отпустить ли вместе с отцом и сына?

Панин опять взглянул на Екатерину, стараясь уловить в её глазах, лице, чего именно ей желалось в это мгновение и что ближе было её помыслам — облегчение ль судьбы узника или иные, высшие государственные расчёты?

— Соблазну будет много, и могут выйти скорбные, тяжёлые потрясения, — ответил он, чувствуя, что говорит не то6 говорит против себя, и сам удивляясь бессердечию и жёсткости своего ответа.

— Так не пускать?

— Боже