Мирович - Григорий Петрович Данилевский

с красными каблуками Бецкий и простудившийся в минувшие, хлопотливые дни, в сильном насморке гетман Разумовский. У окна, смотря из него на кипевший праздничной толпой Летний сад, переговаривались несколько гвардейских офицеров, в том числе Бредихин, Хитрово и герой пережитых дней — Алексей Орлов.

— Живём, однако, в сумнительные времена, — сказал, усмехнувшись и не спуская глаз с окна, Орлов.

— Что так? — спросил небрежно Бредихин.

— Красавицы ноне вовсе обмелели. Вот сколько времени гляжу на щеголих, ни одной, точно ветром их разнесло. За невестами, видно, в Москву.

— А эта, эта? — указал в окно Хитрово. — Глаза, что ли, Алексей Григорьич, запорошены? Гляди, какова краля.

— Где?

— Да вон, в розовом, арабчонок несёт зонтик; уж эта будет моя…

Офицеры стеснились к окну.

— А примечено многое, многое, — шептал у камина Олсуфьеву Измайлов, — примечен уж и новый триумвират.

Олсуфьев поднял вопросительно брови.

— Мы малы, те знатны; мы останемся в низости, те зато рангами и всем будут обнадёжены.

— Да о ком ты это? — спросил Олсуфьев.

— Эй, батюшка, ужли не видишь? Стою я вчера на выходе. Начался «безмен». Подходит чёртова голова, шведский прихвостень, Панин… Переглянулся с Орловым и с гетманом и говорит государыне: «Дерзаю утруждать всерабственно — об увольнении из крепости Волкова…»

— И что ж?

— А всенепременно освободят. Отблагодарить будет ведь чем. И зачинщик всему — тот же первый гипокрит, каких не бывало, Панин.

— Ну, не всё ври, что знаешь, — проговорил, косясь в сторону, Олсуфьев.

— Да клянусь, лопни глаза, да я всё ему, пёсьей душе, прямо и самолично…

Измайлов не кончил. Он увидел, как взоры всех вдруг обернулись и головы почтительно и дружески склонились навстречу медленно, вперевалку, с портфелью входившему толстому, высокому, слегка бледному Панину. Он поздоровался с гетманом, с прочими, обменялся парой слов с Бецким и, тяжело морщась от усталости, сел в кресло. Его глаза досадливо и вяло смотрели на часы над камином и на кабинетную дверь, близ которой у шёлковой ширмочки стоял дежурный камер-лакей. «Как устрою, на манер Швеции, высший имперский выборный от народа совет, — подумал он, презрительно поглядывая на придворных, — ограничатся случайности и капризы, выслушается голос страны».

— Если взять за известное, — сказал, низко склонясь и заискивающе лебезя перед Паниным, Измайлов, — ваш шведский прожект, можно чести приписать, обессмертит имя создавшего. А ваших врагов — я упователен, и довольная тому есть причина, — не щадите за оскорбительные вашему превосходительству разговоры и умыслы. Все одним гребнем чёсаны. Я уж, как верный патриот, и по вся дни с рабским её величеству благодарением…

Панин молчал.

Часы, зашипев, громко прозвонили двенадцать. В кабинете послышался тоненький, серебристый звук колокольчика. Туда вошёл и, опять выйдя оттуда, обратился к Панину камердинер. Тот, просияв, весело встал.

— Итак, cher ami[199], ты всё за своё? Фолькетинг[200] и совет высших чинов по выбору? — произнёс, подмигнув и дружески тронув Панина за руку, гетман.

— Всё, что в силах… и чем могу служить к славе… всё откровенно будет доложено её величеству! — произнёс Панин, взяв портфель, торжествующим взором окинув присутствовавших и, с гордо поднятой головой, уверенно и спокойно проходя в кабинет государыни.

Екатерина сидела спиной к двери, в небольшом, обитом белым штофом кресле, у выгибного, стоявшего перед окном, письменного стола.

— Ну, Никита Иваныч, — послышался её твёрдый и мужественно-ласковый голос, когда Панин, притворив за собой дверь, с поклоном подошёл к другому боку стола, — садись, голубчик. Как дела? Господа сенат, чай, не очень довольны, что я их перевела к себе в запасной павильон?

Панин, слегка нахмурясь, что-то промычал, неловко, торопливыми приёмами толстых пухлых пальцев усиливаясь отпереть навязанный ему, полный докладов, с хитро устроенным замком портфель Теплова.

— Да ты не трудись, Никита Иваныч, — сказала с улыбкой, следя за его пальцами, императрица, — а вот что лучше… прислушай-ка… бумагами займёмся после…

Панин тяжело, плотной грудью, перевёл дух и, скривясь и потянув шею, точно от плотно завязанного платка, обратил к Екатерине моргающие, затуманенные от натуги и внутренней досады глаза.

— Знаешь ли, каковы дела мне достались в наследство? — вдруг спросила императрица, вынув из-под бронзовой накладки клочок бумаги, мелко исписанный карандашом.

— Не знаю, государыня, — ответил, недовольно склоняясь к столу, Панин, — высокий сенат, по должности и приличию, изготовляет своему монарху доклад обо всех важных государства нуждах и делах…

Екатерина раскрыла крошечную, с финифтью, табакерку, щепотку любимого бобкового табаку и, медленно понюхав, протянула табакерку Панину.

— Обратимся хоть к иноземным делам, — начала Екатерина глядя и будто не глядя на Панина, неуклюже сидевшего против неё с поджатыми длинными ногами по другой бок стола, — сухопутная армия наша в Пруссии, победители-то слыхано ли? — не получали жалованья больше чем за полгода… Хорошо ли это? а? да ещё на виду недругов, в чужих-то краях!.. А в статс-конторе, сударь, именные указы не выполнены о производстве уплат почти на семнадцать миллионов… это каково?

Панин нетерпеливо шевельнул бровями и, с усилием согнувшись, опять отставил к креслу на пол тепловский толстый портфель.

— Ну-с, а вот это как вам сдаётся? — продолжала Екатерина. — Шестьдесят миллионов монеты, считающейся в обращении, — все двенадцати разных чеканов, проб и цены… Легко ли народу справляться с делами в таком финансовом дезабилье? А внутри империи, внутри?.. Заводские и монастырские крестьяне все почти в явном бунте… Ты скажешь, пожалуй, помещичьи-де тихи? Э, постой, — и об этих мы имеем верные печальные вести… И они местами уж явно сближаются с первыми, готовы знамя восстания поднять.

— Императорский совет, монархиня, — возразил Панин, — как первое место, мог бы, на приклад Швеции, или… потому, что пренебрежённый в последнее время сенат…

— Опять сенат! Эх, Бог мой! — произнесла, сухо поведя глазами, Екатерина. — Ты извини меня, друг! Сам ты хоть и сенатор, но я отнюдь шиканством и издёвкой какой не хочу тебя умышленно обижать… Надо правду сказать, ты больше с моим сыном возился, его только ведал, и великое тебе спасибо за Павла (Екатерина слегка поклонилась) — мальчика маво ты сохранил, соблюл. Но что греха таить? Как и чем доныне занимались у нас господа сенат? Маремьяна старица за весь мир печалится… а на деле? Из репортов генерал-прокурора вижу, шесть недель кряду высокий сенат всем департаментом слушал… что же?.. чтение дела, да не в экстракте, а целиком, о выгоне города Мосальска. Бог мой! Да и то бы ещё ничего… К чему только не привыкла бедная русская страна! А то плохо, сенаторы лишь междоусобствуют, вражду и ненависть питают друг к другу, не терпят чужих мнений, оттого и партии, а дела в руках канцелярии. Не