Десять посещений моей возлюбленной - Василий Аксенов

Моя бы воля, всю жизнь бы тут, на берегу Кеми, прожил. Уж очень нравится мне. От половодья вешнего до ледостава – уж и особенно. Тут, на яру, и дом себе построил бы – и в половодье не подмоет – яр в этом месте Кемь уже не точит, отклоняясь. Зимой – красиво до восторга; в морозный, ясный день – розовый пар над иорданями зелеными и беспокойной, но беззвучной полыньей клубится; на Камне против лес в снегу; и тихо-тихо…

Вода течет – откуда-то, куда-то, – глаз от нее не оторвать – так же, как пламя, завораживает. И что особенно – ей до меня нет никакого будто дела; и что-то знает будто, что не знаю я.

Мальки бликуют серебристыми боками – хватают что-то.

Ондатра плавает вдоль берега. Меня не слышит – не боится.

Сижу. Привычно. Как хорошо, что я родился здесь – в Ялани. Думаю.

Щука еще, к сожалению, не берет – рано. Ельцы клюют. Ерши. Сорожки. Интересно, но не очень. И настроение – не на рыбалку.

Улов из кана отпустил обратно в реку. Удочку смотал, в кустах ее спрятал. Домой подался.

Лег в гараже на раскладушку – не лежится. Читать стал – «Даурию», второй том – не читается. А первый – разом проглотил. К Рыжему сходить опять?.. Не хочется. Насоса на скамейке нет – взял, значит. Слышу, как завести пытаются, – ну, значит, сделали, собрали. Молодцы. Маузер – нет, а Рыжий – нос теперь точно задерет. Смешной он. Нос у него, у Рыжего, облупленный. Обычно. Лето.

Пасмурно. Весь день так простоял. Ночью еще заморочило. Семь часов вечера. Пропикало. По радио чуть ли не круглые сутки, и сколько времени уже, говорят про Владимира Ильича Ленина. Сто лет ему. Со дня рождения. Год юбилейный. Какая-то инсценировка. В Шушенском. Охотник. С ружьем любил по лесу прогуляться. Включил и выключил. Щебет китайский слушать нет охоты. Лучше уж наших – верещат. Чечетки, что ли, прилетели?

Подоила мама корову, молока парного предложила мне – ну, хоть стакан, мол.

Отказался.

– Какой ты вредный, – говорит.

– Я не люблю парное, знаешь же.

– Не любит он… И плохо, что не любишь. Ну, хоть поешь.

– Да не хочу.

– Не хочет пить, не хочет есть… Не заболел?

– Не заболел… Съезжу, – говорю.

– Куда? – спрашивает.

– Да тут, – говорю. – Недалеко.

– Опять, наверное, в Черкассы?

– Кроме Черкасс и съездить некуда мне, что ли?

– Да, видно, некуда. Одни глаза уже остались… Лучше бы лег вон да поспал.

– Чё, прямо счас?!

– Да, прямо счас… Скоро покос, спать и кататься будет некогда. Будить нарошно стану в пять.

– Да хоть в четыре.

– В четыре – рано… сплю еще сама.

– А папка, – спрашиваю, – пришел?

– Пришел, – говорит мама. – Отдыхает. Не езди долго.

Вышел я из избы. Мотоцикл из гаража за ограду вывел. Сел на него. Думаю.

Скворец, самец, домой вернулся. Приземлился на приступок. В лаз скворечника просунул голову. Запищали там скворчата. Уже большие.

Буска – лежит возле поленницы – ухом повел – отреагировал. И на меня, наверное, и на скворца.

– Буска, – позвал его.

Не шевельнулся.

Ельник за балахниной – темно-зеленый. Тучи ползут над ним, остроконечным, вспарывая об него свои отвислые брюхи, – что-то из них вот-вот просыплется – ведь не пустые.

На Куртюмке где-то, спрятавшись в береговой густой осоке, чирок крякает. Пигалица кричит – там же.

Чекунов Костя – поет в своем доме, напротив нашего:

– Мила ты моя, взял бы я тибя!.. – перестал петь – закашлялся. И тут же: – Горя-горькае-е посвяту шлялася!..

С посевной вернулся – денег заработал. Через окно ходит – дверь на замок жена закрыла. В город уехала она – Наталья. Вернуться к вечеру должна, иначе с голоду помрет он – Костя. Помрет-то – вряд ли.

В окно выглянул Костя, кричит:

– Сосед, здоро́во!

– Здоро́во, Костя, – отвечаю.

– Залазь ко мне, – приглашает, – выпьем!.. То одному…

– Нет, – отказываюсь.

– Я без штанов, а то бы вылез!.. А ты куда это собрался? На рыбалку?

– Да прокатиться, – говорю.

– Бутылка полная почти, а выпить не с кем!.. Чё за люди!

Исчез из виду. Только слышу:

– По му-урамска-ай даро-оге!..

Ну, думаю.

Оттолкнуся ногами. Свободным ходом, на нейтралке, покатился под угор, который у нас тут, в сторону Куртюмки, не крутой, но длинный; в сторону Костиного дома, в крутую сторону, не езжу, можно и шею там свернуть. На спор-то съехал бы, конечно. А вот он, Костя, без всякого спора, просто шары залив, не раз туда спускался, там же и ночювал, а мотоцикл свой – назавтра или несколькими днями позже – вытаскивал оттуда трактором. И ему, Косте, хоть бы хны, ни сарапины, гы-гы… это… ни ссадины, и мотоцикл не ломался, только бенжин из бака вытекал.

Папка говорит о Косте: Пустой. Мама говорит о нем: Послевоенный. А мне он, Костя, нравится – беззлобный. И много разных песен знает. Беда лишь, ни одну допеть не может до конца он – отвлекается.

Слышу, сипят подшипники в колесах. Недавно смазывал. Нормально. Аккумулятор только слабый. Новый достать – не так-то просто. Не воровать же. Мы, Истомины, не воры. Папка так говорит, я повторяю. Мама твердит: Не укради. Я соглашаюсь с ними – стыдно. Но пока ночи еще белые, включать фару, где запозднишься вдруг, и надобности нет – север, как лампой яркой, озаряет. День уже, жалко, начал убывать. Но зато ночь становится длиннее, что мне порой бывает на руку… когда расстаться – умереть. Я не о ком-то, а о Тане… Уйти – как будто оторвать… или, точнее… оторваться.

Разогнав мотоцикл, а заодно и гуляющих по поляне вдоль дороги ладных, симпатичных галок и вездесущих и большеротых, как про них говорит папка, ворон яланских, включив сразу вторую передачу, завел двигатель. И не чихнул тот даже, сразу заработал. Чем и доволен я, мне много и не надо.

Песню вспомнил и – Ялань вокруг пока, а не тайга – пою вполголоса поэтому, как заговорщик:

Забота у нас простая,

Забота наша такая:

Жила бы страна родная,

И нету других забот…

На тракт выехал.

Впереди – воздух чистый, словно отфильтрованный, и будто вовсе нет его – такой прозрачный, хоть и морок. А сзади, если оглянуться, – вьется из-под шуршащего по гальке колеса шлейф желтой пыли, чуть ли не выше ельника, как змей, взмывает – нескоро теперь осядет, из-за безветрия, если дождем только прибьет – тогда. Машины здесь пока не ходят, одна за другой не снуют – новый мост-времянку на Кеми еще не построили – пустынно. И хорошо. Мне одиночество по нраву, и толкотни я не люблю. Скажи кто-нибудь сейчас, или цыганка нагадай мне, что я всю жизнь, до самой старости, до смерти, проведу один где-нибудь на берегу Кеми или Ислени, не испугаюсь, еще и денег приплачу. Потом, может, через несколько лет, и иначе буду думать, но пока – так. Только вот упустил… Без Тани жизнь свою мне не представить.