Только одна ночь - Кира Дэвис

Последние слова были произнесены как приговор. Он подходит к камину и прибавляет газ, пламя вздымается кверху.

– Когда они решили возложить на него вину за незаконные операции с ценными бумагами, он не стал сопротивляться. Он продолжал придерживаться линии партии. Верность превыше выживания – вот кредо моего отца. Он поверил их обещаниям. Он сказал нам, что о нем позаботятся, уголовного дела не возбудят. Он и в тюрьме минуты не просидит, и в карьере не потеряет. Они были такими очаровашками, прямо как одуванчики в поле; так описала их мать. Сорняки, которые никто не сажал, но они все равно прелестны.

– Они солгали, – говорю я. Я слышала эту историю раньше. Другие актеры, другой сценарий, но суть не меняется. Я знаю, как это бывает.

– По большей части да. – Он по-прежнему смотрит в огонь, и это первобытное освещение придает ему не столько пугающий, сколько мучительный вид. – Людям, которые говорят правду, нет нужды что-то обещать. Когда ребенок обещает больше не красть печенье или муж обещает никогда не флиртовать с другими женщинами, когда преступник клянется Богу, что будет хорошим, если только сумеет выпутаться из последней переделки… они все лгут. Мать знает это, и жена знает это, и Бог конечно же знает это. Но только не мой отец, он позволил сделать из себя дурака и поплатился за это.

– Почему ты мне это рассказываешь? – мягко интересуюсь я.

Я не попрекаю его, просто данное откровение не имеет никакого отношения к нашему разговору.

– Знаешь, почему он не смог разглядеть ложь? – спрашивает Роберт. Вопрос явно риторический, поэтому я молча жду продолжения. – Потому что неповиновение пугает. Всегда безопаснее делать то, что тебе говорят, а не идти своей дорогой. Людям удобно следовать чужим правилам; они предпочитают верную гибель риску, который может привести к спасению. Они цепляются за идею, что все могло бы быть еще хуже, а идея, что все могло бы быть лучше, скорее ужасает их, а не манит к себе. – Он вздыхает, возвращается к полке и ставит «Потерянный рай» на место.

– И долго он просидел в тюрьме?

– Четыре года. Оказалось, в этой истории было гораздо больше подводных камней, чем думал отец. Мошенничество с ценными бумагами, ложные обращения в SEC и так далее и тому подобное. Отказавшись исследовать неизвестное, он позволил этому неизвестному разорить и сломать себя. Моя мать стала матерью-одиночкой. Она работала сверхурочно, она постоянно пропадала на работе, но при очередном повышении ее обходили стороной. Слишком многие из тех, с кем она работала, знали о моем отце и придерживались идеи вины по ассоциации. Она могла бы уволиться, могла бы работать меньше и потратить часть времени на рассылку резюме в другие места. Бог знает, как нам нужны были деньги, и она была достаточно умна, чтобы подняться выше в фирме, которая даст ей такой шанс. Но она работала в этой компании с самого колледжа. Она была заложницей хорошо знакомых вещей.

Он подходит ко мне, заключает меня в свои объятия, руки ложатся на поясницу.

– Они совершали обычные ошибки. Иногда нам нужно покинуть зону комфорта. Сломать правила. Найти чувственность в страхе. Посмотреть ему в лицо, бросить ему вызов, станцевать с ним.

– Станцевать… со страхом? – поражаюсь я.

Он улыбается:

– Да. Я всегда следую тропинками, которые пугают меня, не потому, что я хочу победить страх, а потому, что знаю, что могу ужиться с ним, если хочу чего-нибудь интересного. Я рискую до нервной дрожи, добавляю перца в свою жизнь, потому что, если я сумею сделать из страха свою любовницу, она будет прислуживать мне. – Он поднимает руки и берет мое личико в свои ладони. – Страх – любовница, которой я хочу поделиться с тобой, Кейси. Я хочу разделить ее с тобой.

Я знаю, что его слова безумны. Разглагольствования обиженного ребенка, чья главная цель – бунт. И все же они влекут меня. А разве может быть иначе? Глубоко внутри я такая же, как Симона, всегда ищу приключений.

Он наклоняется ко мне; его губы касаются моего ушка.

– Идем со мной, давай прямо сейчас пустимся в погоню за страхом.

И я позволяю ему вести себя. Мы выходим из дома, направляемся в гараж, садимся в машину – олицетворение мощи и изящества. Он слишком быстро несется по улице; меня вжимает в кресло, внутри все холодеет. Он едва вписывается в повороты – настоящий гонщик и бесшабашный подросток в одном лице. Я делаю вдох и понимаю, что он прав. Страх завораживает.

Я не спрашиваю, куда мы едем, петляя по задворкам Лос-Анджелеса, где полиции днем с огнем не сыщешь. Мы играем по правилам Роберта.

В итоге он въезжает в аллею позади ряда маленьких ресторанчиков и дешевых маникюрных салонов. Большая часть из них не работает по ночам, но я замечаю несколько машин на крохотной грязной парковке, на которую заруливает Роберт. Над белой дверью на скучном коричневом здании горит свет. Он ведет меня к ней, и я вижу маленькое слово «Желание», написанное красным на белом. Этот цвет напоминает мне кровь, страсть, рубины.

Он распахивает передо мной дверь, и мы оказываемся в местном питейном заведении. Бар крохотный, мебель представлена диванами и мягкими креслами, которые были бы идеальны в домашней гостиной. Посетителей не больше десятка, но у микрофона стоит женщина, поет что-то грустное. Рядом с ней загорелый мужчина в очках в проволочной оправе играет на бас-гитаре.

За барной стойкой стоит женщина с длинными рыжими волосами, яркими, почти красными, как надпись на двери. Она улыбается, увидев Роберта, но ее улыбка становится шире, когда она замечает меня.

– Мистер Дейд, давненько вы к нам не заглядывали.

– Привет, Женевьева. Твою знаменитую «Маргариту» для моей подруги, – говорит он, жестом приглашая меня занять один из барных стульев.

– Я не пью текилу, – отвечаю я, забираясь на табурет.

– Почему? Боишься потерять над собой контроль? – приподнимает он бровь. Он просто дразнит меня, и я не утруждаюсь с ответом.

Через минуту у меня в руках уже «Маргарита» со льдом; на стакане тонкий ободок из соли. Я чувствую на себе взгляды. Когда я смотрю на мужчину в углу, он быстро отводит глаза, женщина в другом конце комнаты упорно разглядывает свой напиток – явный признак того, что она старается не смотреть в нашу сторону. Люди болтают, выпивают, стаканы поднимаются и опускаются, и все же по тысяче мелочей понятно, что в центре внимания именно мы, как будто они тоже чувствуют притяжение луны, как будто ощущают приближающийся прилив.

– Хороша, – говорит Роберт, указывая на певицу. У нее черные волосы до середины спины; глаза закрыты, она поет о жестокой любви. Она напоминает мне Ашу.

– Да, – соглашается с ним Женевьева, но смотрит она на меня. Она прикасается пальцем к моему стакану. В этом жесте есть какая-то интимность – касаться одного стакана, не касаясь друг друга. – Пейте медленно, – робко советует она. – У меня такое чувство, что это не последний стакан.

Песня заканчивается. Роберт кивает нашей барменше, которая тянется к висящему над головой большому ржавому колокольчику и тренькает в него, отрывая посетителей от разговоров и алкогольных раздумий.