Нервные государства - Уильям Дэвис

Мировой финансовый кризис 2007–2009 годов, оставивший после себя длительную экономическую стагнацию, произошел в результате стабильного разложения культуры обещаний в финансовом секторе. Чудовищной, хотя и весьма прибыльной ошибкой было переосмысление долга как актива, который рассматривался скорее как источник будущего дохода, нежели своего рода межличностная связь, сохраняющаяся через время. «Секьюритизация» займов, благодаря которой право получать доход от должника может быть переоформлено и продано, привела к тому, что банкиры перестали интересоваться, был ли способен получивший деньги заемщик отдать долг. Неспособность последнего это сделать была лишь возможностью для разработки новых страховых продуктов, нацеленных на покрытие данного риска, которые тоже становились ценными активами для покупки и продажи. Организации, созданные для поддержки доверия и исполнительности, оказались попросту «разыграны» банкирами ради прибыли и в итоге уничтожены. Мечта Фредерика фон Хайека заменить экспертное суждение рыночными индикаторами сбылась, но оставила общество почти без всякой опоры, когда рынок лопнул.

Социально-коммуникационные платформы, такие как Facebook, делают нечто столь же циничное. Взаимоотношения доверия, дружбы, от которых люди зависят и получают комфорт, становятся основой для слежки и затем рекламного бизнеса. Связи, что соединяют нас друг с другом, оказываются «секьюритизированы» и проданы маркетологам или политическим пропагандистам. Facebook – это поразительная, с конкретным умыслом выстроенная машина вовлечения. Но она достигает своих результатов лишь благодаря уже существующим между нами привязанностям и заботе друг о друге, в придачу к несколько более эгоцентричной склонности к тщеславию. Внедрив себя в нашу повседневную общественную – и все больше политическую – жизнь, Facebook получил уникальную в своем роде глобальную силу, но какой урон при этом понесли социальное и политическое доверие?

Если посмотреть с альтернативной точки зрения, финансовая секьюритизация и Facebook являются примерами использования повседневных обещаний и обычаев как оружия. Они злоупотребляют нормами доверия и ослабляют их, не формируя подходящей замены. Долги, жилищный вопрос, дружба и демократия являлись частью нашей жизни тысячи лет; вклад финансового сектора или Кремниевой долины за последние тридцать лет свелся к поиску способов их расшатывания и манипуляции ими, из-за чего общество уже не чувствует себя в должной безопасности. Изобретение Facebook или концепции ипотечных ценных бумаг не произвело на свет ничего постоянного, но многому причинило ущерб. Согласно признакам, описанным Ханной Арендт, это логика насилия. А не власти.

Рассматривая экспертов лишь как носителей знания, мы упускаем из внимания кое-что по-своему более важное в том, что касается их роли в обществе: они служат для преодоления конфликтов. Религиозные войны XVII века были преодолены, хотя и оставили после себя ужасные страдания. Культурные и информационные войны нашего столетия тоже можно превозмочь, но для этого мы должны отбросить образ героического искателя научной истины. Нам необходимо осторожно и конструктивно подумать о том, какие институты мы можем сформировать, чтобы поддержать культуру обещания сегодня.

Хотим мы того или нет, стартовой точкой данного пути будет та же, что и у Гоббса: современное государство, устанавливающее законы, насаждаемые сувереном. Трудно даже представить, как обещания могут даваться в сегодняшнем сложном обществе без использования контрактов, прав и статутов, закрепленных законами суверена. Только закон действительно способен противостоять давлению быстро нарастающей волны алгоритмических мощностей. Вне зависимости от того, как сложны машины, их собственники и операторы все так же обязаны отзываться на законные требования.

Сложно представить, как гигантские технологические платформы могут контролироваться иначе как посредством законного вмешательства. Понимание популизма, как внеклассовой мобилизации против концентрации власти в руках «элит», зародилось в Канзасе в 1880-х годах на фоне недовольства монополией железнодорожных и нефтяных компаний. Вскоре после этого последовало принятие современного антитрестового законодательства, которое позволило разъятие значительных экономических сил путем законного вмешательства. Расформирование картелей и монополий стало для лидеров множества политических партий способом демонстрировать свои популистские качества вплоть до 1970-х годов[223]. Однако после этого законы о конкуренции в Европе и США начали становиться все более технократическими в своей сути, фокусируясь на нюансах экономической эффективности, совершенно незаметных и непонятных для широкой публики. Экспертиза (а в частности, комплексные области экономики и теория игр, определяющие современное антитрестовое законодательство) сделала регулирование менее прозрачным в глазах общественности. Тем временем монополии процветали, при этом среди главных выгодоприобретателей были гиганты Кремниевой долины.

Новая волна популистских законных интервенций XXI века могла бы вмешаться во власть новых монополистов и не только посредством их разделения. Одной из политических опасностей Facebook, к примеру, является то, что у члена общества нет доступных способов увидеть весь спектр рекламы, распространяемой в рамках политических кампаний, а вместо этого видно лишь то, что подобрано для него лично. Общественная жизнь отображается в виде, персонализированном под каждого отдельно взятого пользователя, и нет возможности охватить ее общую картину. Восприятие платформ как «информационных фидуциаров»[224] или насаждение принципов «нейтралитета платформ»[225] (по аналогии с нейтралитетом сети) являются возможными путями вмешательства в их деятельность законными средствами. Одним из предварительных условий такой возможности будет необходимость для регуляторов отойти от своих узкоопределенных экономических критериев того, что в первую очередь следует считать проблемой. Мечта Кремниевой долины о машинах – посредниках между разумом и миром будет перечеркнута, если ограничить деятельность компаний специфическими рынками и четко сформулированными человеческими нуждами.

Большая часть привлекательности популистов, как левого, так и правого толка, обеспечивается их готовностью давать обещания. Те часто могут быть безрассудными, подобно тем, что давал Дональд Трамп в ходе кампании по деиндустриализованным регионам Среднего Запада, сообщая о намерении вернуть рабочие места на традиционном производстве. Но для тех, кто изучал сторонников таких политиков, эффективность данной риторики вполне объяснима. Социолог Арли Рассел Хохшильд провела исследование жизни энтузиастов Чайной партии в Луизиане, в ходе которого раскрылась «подноготная» их политических взглядов[226]. На фундаментально эмоциональном уровне эти люди ощущали, что было нарушено некое базовое моральное соглашение, в силу чего их тяжелый труд более не позволял им считаться уважаемыми гражданами. Главное (во всяком случае в том, что касается их политической реакции на это), что в неисполнении обещания они обвинили не бизнес, а правительство.