Новая журналистика и Антология новой журналистики - Том Вулф

Когда торчишь, ответ на все — секс и постоянный оргазм. Только подавай. В небо воспаряешь. Вся религия — сексуальная сублимация. Я видела черно-белые фильмы о Египте на стенках. Не могу понять, то ли там слишком много монашек, то ли слишком много психиатрии. Или еще чего.

Телефонный звонок. Вива снимает трубку.

— Да-да, я уже отправила чек по почте. Не надо, не отключайте, я была в отъезде. Все в порядке, все улажено. — Она кладет трубку. — Надо позвонить Энди, чтобы он оплатил счет за электричество. Он мне дает сотню-другую долларов, когда деньги нужны, я слишком много не прошу. Скоро, говорят, будет регулярная зарплата, но пока Энди говорит, что компания — банкрот.

Так вот, Тим Лири. Я с ним была неделю, но он мне не дал ничего, кроме метедрина — нюхнуть с ногтя. Я расписала стену, ходила с парнями в лесок — но лучше не стало, и я вернулась к родителям.

Сказала матери, что согласна лечиться, и она отвезла меня в Оберн, штат Нью-Йорк. Когда мы туда вошли, мне сразу защелкнули на руке браслет с именем и закрыли за нами дверь. Я разрыдалась и упросила мать забрать меня домой. Всю следующую неделю я лежала в постели, не отпускала мать от себя, меня трясло. Потом мне показалось, что я возвращаюсь в материнскую утробу. Решила, что пора убираться. И улетела в Нью-Йорк, к сестре Джинни.

Потом работала: утром — дизайнером моды, вечером снималась в порностудиях. На такси зарабатывала. Депрессия прошла через восемь месяцев. Однажды увидела фильм Энди «Я, мужчина». Он меня поразил. Если бы я увидела этот фильм в детстве, то не была бы такой робкой и отчужденной. Честный фильм, откровенный. В жизни народ мнется, девушка прикрывается, чтобы грудь не показать. А у Энди все в открытую. Но в жизни большинство людей совсем другие. Как мои родители. Вся жизнь диктуется религией да политикой, да общественными отношениями, а что не так, то от лукавого. У этой пуританской атмосферы есть и хорошая сторона: видишь, как жизнь улучшилась, когда все это отбросишь. Но я родителей не обвиняю. У них девять детей, и все дети против того, за что стоят родители. Так что родители все правильно сделали. Если б не так, то дети получились бы такие же, как и они, как под копирку.

Вива встает, спотыкается о чашку, лупит по ней ногой и сердится.

— Терпеть не могу эту дыру. Думаете, я бы за город не хотела уехать? Еще как хотела бы. Но — никак. С кем там общаться? Все мои друзья трутся вокруг «Фабрики». Лучше жить здесь и разъезжать по колледжам с лекциями вместе с Энди. На это много времени уходит. И народ вербуется. Том Хомперц оттуда. Показываем кусок нашего двадцатипятичасового фильма и толкуем с ребятами. Говорим им, что не верим в цели: ни целей, ни предназначения, ни искусства. Мы не верим в искусство. Все вокруг — искусство. Цель фильма — развлечение.

Я снимаюсь голой, потому что, как говорит Энди, народ платит за это деньги. С трудом верится. Мне кажется, я выгляжу пародией, карикатурой на обнаженность. Курица ощипанная. С тех пор как я вставила внутриматочную пружинку и перестала принимать противозачаточные пилюли, у меня даже грудь уменьшилась. Но сейчас все мной заинтересовались. Один написал: «Вива покончила с крысьей гонкой за популярностью». Понимал бы он что! Я только начала крысью гонку. Мне нужны деньги, карьера. Меня донимают мысли о будущем, просто выбивают из колеи. Я могу сказать, что делаю сейчас, а вот что будет завтра… Это Энди думает, планирует и решает. Я делаю то, что он прикажет. Он как-то мистически влияет на людей. — Вива поднимает пустые, безо всякого выражения, глаза. — Иногда мне кажется, он вроде Сатаны. Сцапает твою душу, и тебе уже не вырваться. Раньше я поступала так, как мне хотелось. Теперь без него не могу принять даже самого простого решения. Он всех вокруг себя держит мертвой хваткой. Но мне нравится, когда говорят об Энди и Виве.

Эта парная связка имен заставила меня вспомнить о временах, когда говорили: «Энди и Эди», и я спросила: «А что случилось со „сверхзвездой“ Эди Седжвик?» Вива с нервной манерностью обвела обе губы кончиком языка.

— О, Эди прекрасно выглядит. Я была у нее в больнице. Она там уже довольно давно. Я ей отнесла такой причудливый кактус. Сестра с нас просто глаз не сводила, потому что кто-то до меня притащил ей амфетамин.

Вива встала и стянула с себя брюки. Она опустилась передо мною на оба колена, голая ниже пояса, нагнулась и принялась рыться в куче белья на полу.

— Пора идти. Вот только найду что-нибудь надеть. Журнал «Глаз» пригласил для официального группового снимка.

Ресторан «У Макса», Канзас-Сити. После фотосъемок Вива, Уорхолл, Ингрид Суперстар и Бриджид Полк, тоже снимавшиеся в фильмах Уорхолла, сидят за большим круглым столом в углу зала. Они вовсю пользуются своим статусом знаменитостей: Вива отослала обратно на кухню сначала рыбу, потом бифштекс. Сейчас она сидит и нюхает с ложки метедрин.

— Я его нюхаю каждые три часа, — говорит Бриджид. — И пусть не брешут, что он убивает. Я на нем уже сколько лет…

— Только из больниц — и готова к бою, — провозглашает Ингрид, потрясая пачкой презервативов.

— Прошу прощения, я на минуточку, — извиняется Бриджид, поднимаясь и направляясь в женский туалет. — Пора проснуться.

Вива опускает голову на стол.

— Ох, как я устала. Это место на меня давит. — Она тоже поднимается, подхватывает сумочку и исчезает.

По прошествии некоторого времени Вива возвращается к «Фабрике», студии на чердаке многоэтажного бизнесцентра. Дверь внизу заперта. Вива оглядывается в поисках телефона. Первые пять будок разорены, телефоны поломаны. Из шестой она рычит в трубку:

— Слушай, подонок, это Вива. Спустись и открой дверь, да поживее. — Актриса недоверчиво смотрит на трубку. — Повесил, — удивляется она и набирает домашний номер Уорхолла.

Дежурный портье спрашивает, не хочет ли она оставить сообщение.

— Д-да, — и она продолжает говорить, но портье кладет трубку.

Вива швыряет трубку в стену будки, подходит к запертой двери и пытается отпереть ее с помощью десятицентовой монетки и заколки для волос.

— Я им покажу, — ворчит она. — Они меня заперли снаружи, так я их запру внутри.

За этой операцией и застает ее Уорхолл.

— Почему у меня нет ключа? — кричит Вива. — Что за свинство!

Бледный, как крахмал, Уорхолл смотрит на нее, а она с размаху бьет его сумочкой по физиономии.

— Ты с ума сошла, Вива, — бесстрастно замечает Уорхолл. — Соображаешь, что делаешь?

Предлагаем вашему вниманию самую первую, вступительную главу книги. Следует отметить, что Макгиннис использует подход, требующий от читателей определенного присутствия духа. Основываясь на стенограмме, он демонстрирует нам, как Ричард Никсон в полном объеме повторяет подряд пять дублей одного предвыборного рекламного ролика, пять дублей другого и два дубля третьего. Как мне кажется, большинство авторов, боясь, что монотонность повествования отпугнет читателя, представили бы два-три дубля, сообщив после этого, что Никсон повторил эту скучную процедуру еще девять или десять раз. Подход Макгинниса, передающего всю процедуру от первого и до последнего слова, напомнил мне уловку, применявшуюся Марком Твеном во время публичных выступлений. Если какая-либо его шутка не вызывала желаемой реакции аудитории, он повторял ее еще раз, и еще, и так до полудюжины, пока публика не разражалась смехом уже не над шуткой, а над абсурдностью ее многократного повторения. Нечто подобное происходит и здесь. Макгиннис рискует потерять интерес читателя при первом повторении, но прием срабатывает, и автор добивается обратного эффекта: повествование захватывает. Соль эпизода в самом процессе производства политической рекламы, в целесообразности повторения, а не просто в иллюстративной анекдотичности. «Как продать президента» — триумф репортажа, особенно что касается передачи диалогов. Макгиннису удалось проникнуть в рекламно-пиаровский штат Никсона — не как шпиону, а в качестве репортера — и остаться там на протяжении всей предвыборной кампании, записав события от первого лица. «Как продать президента», как отметали многие наблюдатели — книга тенденциозная, но этот грех искупается достоверностью и тщательностью проработки материала.