Вокруг света за 100 дней и 100 рублей - Дмитрий Иуанов

Никогда, никогда больше я не стану открываться женщине, чувствовать ее и позволять ощущать себя. Запираю свою душу на замок и выкидываю ключ в воду этой сраной Волги!

Она посоветовала мне начать забывать ее с той же секунды. Я уехал из Москвы, чтобы не общаться с ней три недели. Каждый вечер я засыпал и вставал с одной и той же мыслью, которая закоренилась в недрах, в самом фундаменте сознания. Я ужинал с семьей, а сам думал о ней, летел со ступеней на велосипеде, а думал о ней, считал логарифмы, но по-прежнему думал о ней. Мир покрылся пеленой. Спустя месяц мы созвонились.

— Я тебе изначально сказала, что мы не будем вместе, так что все разы ты просто усугублял ситуацию. Ты сам во всем виноват. Пробовал три недели не думать обо мне?

— Как же наплевать на то, кто в чем виновен. По твоему наставлению выбивал мысли почти месяц. Чувства так прекрасны, а я их давил, и это была самая большая деградация за мою жизнь. Боль была столь дурацкая, отупевающая весь мозг, что после я стал самим бездействием, чернотой. Пожалуйста, позволь мне просто мечтать о тебе.

— Дима, черт возьми, ты мужчина или кто? Где твоя гордость? Ты должен был уже сто раз обидеться!

— Можно вечно обижаться, но какой из этого прок, если одна секунда вместе с тобой в сотни раз важнее. Обида — пустая трата времени и сил. На днях мы ездили с друзьями на Волгу, ходили по нашим местам. Когда я сел на скамейку спасателей на пляже, меня будто клинком пронзили, какая ж это сильная боль. Снова не могу тебе врать. Я по-прежнему люблю тебя.

— Прибереги эти слова для лучших времен.

Чтобы освободиться от чувств, я ночами напролет писал ей стихотворения, вспоминая времена в лагере. Мне потребовалось полгода, чтобы научиться начинать свой день с мыслей о другой девушке. С тех пор прошло шесть лет, изменившие мировоззрение каждого, я давно позабыл, кто она, но одно по-прежнему осталось — оставив на Волге значительную часть души, я раз за разом возвращался, чтобы попытаться забрать ее. Я побывал в том лесу восемнадцать раз, и каждый, словно в первый, падал в забытьи меж вечных сосен, скребущих небо, камышами шумел у водной глади, горел вместе с поленьями костра, взлетая к звездам. Именно здесь я сильнее всего любил и ненавидел, громче всего дрался, тише всего сплетался губами, краснее всего стыдился, и подчас два дня в этом месте отпечатывались глубже долгого путешествия в горы.

— Are you okay, man? — Бородатый парень хлопнул меня по плечу. — Какого черта ты неподвижно смотришь на этот костер уже полчаса?

— Бади, все нормально. Я отдыхаю.

В костровище догорали угли, вокруг которых тихо беседовали на английском около пяти человек, но и они собирались отчаливать ко сну. Дым все так же стремился дотянуться до неба, а деревья — друг до друга. Я же по-прежнему не верил в прошедшую форму глагола «любить». Любовь нельзя убить. Можно задушить влюбленность, отказаться от нежности и доброты, набить себя ненавистью и жестокостью; в конце концов можно попробовать запереть любовь глубоко в чулане, гнобить и мучить ее, но она по-прежнему будет жить. Может казаться, что с нею осталось сожаление, ревность или отвращение, что вместо добрых моментов выросли самые отвратные, единственно верные, что все забывается за распутьем и помутнением сознания, но она все равно будет жить. Если она случается, то никуда не девается.

Любовь растет из правды. Когда истина граничит с болью и со слезами лезет наружу, когда она жжет Анахату, а потом вспыхивает во всю грудь, когда она яснее звука и тверже материи — именно тогда в каждом из нас проявляется частица Бога или того, что мы называем вечностью. А вечность никогда не умрет.

Я вспомнил, как несколько дней назад подруга шестилетней давности сообщила, что та самая девушка, с которой я пускал лепестки роз по воде, родила мальчика. Я посмотрел внутрь себя и отправился спать в палатку, расставленную посередине долины национального парка Йосемити.

Ты-ды-дык. Ты-ды-ды-ды-ды-дык. Ты-дык. Ты-дык.

Что это? Руками я разгреб занавесы сна и оказался в позе эмбриона, укутавшегося с головой в спальник. Мои зубы стреляли автоматной очередью по всему живому. Казалось, они стучали так громко, что могли осветить лес. Я попытался осознать тело и понял, что оно трясется не меньше зубов. Было холодно.

Вскочив, я принялся растирать конечности, а потом выбежал из палатки и стал бегать между деревьями, обернувшись спальником. Он развевался, и я был похож на главного героя мультфильма «Черный плащ». Теплее не становилось, и приходилось бегать быстрее, то выше поднимая колени, то лупася себя пятками по попе. Это могло продолжаться еще долго, но рядом с палаткой раздался шорох, я замер и принялся вглядываться в темноту. Спустя минуту из-за синего тента сначала показал свой нос, а потом и вылез сам какой-то мистер. Приглядевшись, я понял — енот. С полосатым хвостом, длинными пальцами и еще более длинными усами. Он был похож на карапуза-бегемота, который двое суток копался в своем болоте, а сейчас попытался появиться на людях хотя бы в темноте. Величественно прогулявшись вдоль периметра палатки, мистер енот попытался просунуть свой нос под тент, а потом стал помогать себе лапками, чтобы залезть туда. Я тихо вынул фонарик из кармана, направил его на проказника и включил луч света. Он молниеносно обернул мордочку, и если бы я мог читать что-то по глазам енотов, то в них не было ни доли раскаяния — только осознание провалившегося плана и нежелание сдаваться с поличным. Через мгновение этот тип принялся улепетывать, а я дал деру за ним. Сначала мы бежали по пустырю в кемпинге, и мне было очень смешно видеть пятки его задних лап, или то, что называется пятками у енотов. Затем начался чапараль, и, стоит признать, енот знал местность лучше и ускользнул. Я развеселился и, чтобы не мерзнуть, пошел гулять в долину Йосемити.

Звезд на небе было много. Столько, что если бы взяли площади белого цвета и черно-синего да поделили первую на вторую, то получили бы неправильную дробь. Я трогал кончики волос поля, освещаемые вселенной, и мок ногами в росе, пока в трех метрах передо мной не возник настоящий олень. В жизни я не видел эти красивые рога так близко, поэтому принялся немедленно изучать их взглядом, словно разглядывая лабиринт. Олень встал ко мне анфас, предоставляя насладиться его красотой, а потом повернулся и уставился глазами. Мне стало немного не по себе оттого, что я без спроса подглядывал за ним, но в глаза я все равно смотрел с большим удовольствием. Это был акт симбиоза — мы просто встретились где-то на уголке мира и уставились друг в друга. У меня был олень, а я был у оленя, и больше никого и ничего. Мне так нравился этот момент, что я хотел быть в нем вечно. Наверное, прошло всего лишь пятнадцать секунд, но для нас, и здесь уместно сказать «мы», они шли часами. Мне очень захотелось того, что раньше казалось абсурдом: чтобы олень влюбился в меня. Лишь только эта мысль проскочила в голове, олень медленно отвернул от меня рога, а потом пошел по полю. Я пошел за ним, наблюдая за грациозностью движений. Он ускорился, ускорился и я. Он споткнулся в канаве, и я воспользовался моментом, чтобы догнать его, но споткнулся так же в том же месте. Тогда, чтобы запечатлеть слепок, я включил фонарик, направил вперед свет и стал щелкать его на фотоаппарат. Как же в то мгновение я был глуп!