Противостояние - Юлиан Семенов

Поднялся старик, который уступил место женщине с девочкой.

— Брось на пол, — сказал Кротов.

Старик достал из кармана перламутровый перочинный ножик, бросил его и сказал:

— Пес!

Кротов медленно, тяжело ступая, пошел сквозь замершую тишину салона в хвост, взял свой чемодан, где под инструментом хранилось золото и бриллианты из магазина сестрицы, открыл дверь.

Внизу, улыбаясь, стоял мужчина.

— Спрыгните? — спросил он с каким-то странным акцентом.

Кротов ответил:

— Спрыгну. Только сначала покажите мне свой паспорт.

— Военнослужащие сдают свой паспорт, — ответил мужчина. — А вы свой паспорт бросьте мне, я хочу его внимательно посмотреть.

Кротов, не опуская пистолета, достал из кармана паспорт и бросил его к ногам мужчины.

Тот поднял, раскрыл: Милинко…

— Прыгайте, господин Милинко, — он протянул ему руку, — прыгайте.

— Все равно покажите ваш документ. Любой.

— Хай! — крикнул кто-то из тех, что стояли поодаль.

Кричали не по-русски. Кротов ничего не понял, но он часто слушал их радио, голос подействовал на него завороженно, как и раскованность людей, стоявших неподалеку от длинной машины. За рулем сидели рослые парни и, лениво жуя резинку, смотрели на происходящее.

Мужчина пожал плечами, повернулся и пошел, бросив паспорт Кротова на теплые плиты взлетной полосы.

— Эй! — крикнул Кротов. — Вы чего?!

— Ультиматум — не для меня, — не оборачиваясь, ответил мужчина.

— Эй! — снова крикнул Кротов. — Да стойте, я шуткой!

Спрыгнув, он поднял паспорт и побежал следом за мужчиной. Тот обернулся, усмехнувшись, достал из кармана пачку «Мальборо», протянул Кротову. Тот потянулся трясущимися руками к коробке.

— Вообще-то я не курю, — сказал он, — разве что после пережитого…

Сигарета никак не доставалась, он опустил глаза на пачку, и вдруг холод сковал его.

«Производство табачной фабрики «Ява» и объединения «Филипп Морис», — успел прочитать Кротов, и, не раздумывая, отбросив тело назад, он выстрелил в мужчину, в сердце ему выстрелил: тот обрушился на землю. Кротов вскинул пистолет, чтобы перещелкать тех, кто был возле машин, все сразу понял — игра, но выстрелить не успел, пуля пробила ему руку, пистолет выпал на землю.

…Костенко склонился над Тадавой:

— Ну что, дед? Больно?

— Снова вы правы, — ответил он, — даже как-то противно: я ведь поначалу не хотел кольчугу надевать.

— Мцыри, — усмехнулся Костенко. — А мне еще одного хоронить?

Он поднял простыню, увидел страшный, черный кровоподтек на груди Тадавы, разорванную кожу, простыню опустил, покачал головой, вздохнул.

— А что это вы меня «дедом» величаете? — спросил Тадава.

— Да так, — ответил Костенко. — «Дед» — хорошее слово, очень нравится мне, когда человека можно назвать «дедом».

Из госпиталя Костенко поехал в тюрьму. Кротова допрашивали бригадой. Костенко поблагодарил коллег, остался с Кротовым с глазу на глаз:

— Сейчас поедем в Москву, Милинко (фамилию Кротов ему — по разработанному плану — не называли еще). Самолет, как понимаю, переносите нормально?

— Вполне, — ответил тот. — Вы, я думаю, главный, так что протест вам можно заявить?

— По поводу чего?

— По поводу того, что до сих пор не вызван врач-психиатр? Я действовал под гипнозом… Главный, тот, кто виновен в моих неосознанных действиях, остался на свободе…

— Протест принято заявлять прокурору. А я сыщик… Я свою работу сделал… Как фамилия гипнотизера?

— Это я скажу работникам прокуратуры после того, как буду освидетельствован врачом-психиатром…

— Что ж… Это даже не протест — вполне законная просьба… Но я могу вам назвать фамилию «гипнотизера»… Его фамилия Кротов, Николай Иванович, — разве нет?!

…Через сорок два дня Костенко позвонил в Магадан, Жукову:

— Подполковник, привет вам, дорогой, и поздравления со звездочкой!

— Все равно в Москву не поеду, — ответил тот.

— Ну и не надо, — легко согласился Костенко. — Вы поезжайте к Журавлевой, к этой красавице Диане. Желательно, чтобы в это время ее муж был в вечерней смене. Сядьте к столу, облокотитесь, протяните правую руку, разожмите пальцы и скажите ей следующее: «Мадам, если вы сейчас же не положите сюда, в эту мою ладонь самородок, я обещаю вам тяжкие времена…»

…Журавлева стала мертвенно-бледной, откинулась на спинку стула, хотела что-то ответить, но слова застряли в горле…

— Храните вне дома? — помог ей Жуков.

Она кивнула.

— Ну одевайтесь. Надо ж вам до прихода благоверного вернуться. Или он в курсе?

Женщина отрицательно покачала головой, а потом заплакала, но плакала она не по-женски — беспомощно, жалостливо, безысходно, — а как-то совершенно по-особому, очень рационально и зло…

1979 г.