Золотая чума - Алексей Баскаков

25 августа 1952 года, колымская тайга

Дальневосточная тайга — это вам не какой-нибудь пригородный лес, куда горожане отправляются за грибами или на шашлыки. По-настоящему понять, что такое тайга, может только тот, кто там побывал. Не зря в популярной некогда песне ее сравнили с морем. Море и есть. Можно идти день, два, три, неделю… Блуждать в горных ущельях и распадках, вязнуть в заболоченных руслах ручьев, продираться сквозь свирепый кустарник. И все равно будет одно и то же: бесконечное нагромождение деревьев, сплошная глушь и безлюдье.

Но колымская тайга — совсем особая статья. Непривычного человека она поражает своей безжизненностью. Здесь очень мало подлеска — лишь на открытых местах виднеется корявый кедрач. Среди редко стоящих лиственниц лежат их умершие собратья, выставив к небу скрюченные корни. Здесь очень хорошо понимаешь простую истину — человек никакой не «царь природы». В тайге он — так, ямка в пространстве.

По тайге полз человек. Уже вовсю раскочегарилась ранняя северная осень — иголки лиственниц приобрели блекло-желтый цвет, землю покрывал ковер из опавшей хвои. Красивое зрелище — только вот любоваться им было некому. Потому что ползущему человеку было совсем не до красот природы. Конечно, зрелище осенней первозданной природы радует глаз, когда ты сыт и силен, когда у тебя за плечами карабин и мешок с консервами, когда ты уверен, что вернешься туда, где есть люди, лай собак, крыша, огонь в печке и кипящий на ней чайник.

Но у ползущего по тайге человека не было ни сил, ни оружия, ни еды. Его лицо, туго обтянутое кожей, воспаленной от бесчисленных укусов комаров, обросшее многодневной щетиной, очень мало напоминало человеческое. Одежда была истрепана до предела, но на рукаве изодранной, запятнанной кровью штормовки сохранилась нашивка «МинГео СССР». Передвигался он тяжело, каждое движение давалось ему с неимоверным трудом.

Впрочем, сейчас ползти было несколько легче, чем несколько часов назад. Путь шел под уклон — и там, в долине, примерно в километре, блестела на неярком колымском солнце змейка ручья. Его целью было — доползти туда. И попить. Самое главное теперь — это попить. Смешно. Раньше он пробежал бы такое расстояние за считаные минуты — и пил бы, не отрываясь, холодную, слегка пахнущую болотом воду. А теперь это целая задача — добраться до воды. А дальше? Дальше ничего непонятно. Может быть — снова ползти. Сколько времени он провел в тайге? Много. Считать в таком состоянии — дело бесполезное. Мозг все равно не работает. Он полз днем, полз ночью. Когда не было сил, спал. Отключался, пока его не будил холод. И снова полз.

Человек был не из слабаков. Он прошел сотни таежных километров. И видел всякое. Его не слишком беспокоила перспектива остаться здесь навсегда. Все честно. Половину жизни он занимался тем, что пытался покорить тайгу. Ну а за все надо платить. Так что сейчас его гнала вперед уже не жажда жизни. Нужно было рассказать, что ТАМ… Иначе они ведь снова придут, ничего не подозревая. Как те, что до них. Как его экспедиция. И тоже останутся в тайге. Надо добраться и рассказать…

Он продолжал ползти — и в конце концов до ручья осталось всего лишь метров триста. Инстинктивно, — впрочем, в последние дни он все делал инстинктивно, — человек попытался ускорить движение. Это его подкосило. Продвинувшись еще метров на тридцать, он беспомощно замер. Тайга продолжала мерно шуметь. Обычное дело, вечное как мир. Еще один проиграл схватку с великим лесом.

Однако через пару часов снизу по ручью послышались голоса.

— Начальник, покурить можно?

— Чего там, вот дойдем, тогда и покуришь!

Из-за деревьев показались четыре человека, бредущих вдоль ручья. Впереди шли трое, одетые в короткие пальто, перепоясанные веревками, с шапками-ушанками непонятного цвета на головах. На ногах — кирзовые ботинки. Сомнений в их социальной принадлежности быть не могло. Зэки. В руках они держали топоры. Сзади шагал мужчина в ватнике и штанах защитного цвета и в кирзовых сапогах. У него на ушанке была красная звезда, а в руках он держал наперевес армейскую трехлинейку. Видать, это был опытный конвоир, своих подопечных, вооруженных и крепких мужиков, он ни капли не боялся.

— Гражданин начальник, бля буду, человек валяется!

Конвоир тоже увидел лежащего.

— Может, беглый, гражданин начальник?

— Какой, на хрен, беглый! Тут, кроме нашего, никаких лагерей больше нет. А вы не дураки ведь бегать?

— Зачем же нам бегать? У нас скоро срокá кончаются. И вы могли бы с нами не ходить…

— Ладно, кончай болтать. Первухин! Глянь-ка, что с ним.

Один из зэков подошел к лежащему.

— Вроде геолог, гражданин начальник. Без сознания он. Истощен только — е-мое… Когда в сорок седьмом у нас из лагеря один в лес подался — его через неделю таким же доставили. О! Пулевая!.. Две пулевые раны! Кто ж его так… Гражданин начальник, а он не из той ли экспедиции, что проходила…

— Из той — не из той! Зэк — не зэк. Что делать — придется тащить. Берите-ка его.

Тут подал голос другой зэк, здоровенный детина:

— Гвоздь, слышь, вали его ко мне на плечи. Так сподручнее будет.

— Ого! Легкий-то какой… — С этими словами двое зэков закинули «находку» на плечи третьего — и процессия двинулась в обратную сторону.

27 июля 1965 года, аэропорт Шереметьево

В милицейском отделении царила обычная рутина. Все было как всегда, когда три вылета задержаны на неизвестный срок. Приволокли нескольких граждан, решивших скрасить ожидание чистого неба спиртными напитками и чересчур увлекшихся. Тут же присутствовали и постоянные посетители данного места — домодедовский поэт Игорь Панин и его друзья. Эти служители муз взяли привычку проводить свои поэтические шабаши в ресторане аэропорта. Сначала — чтение стихов, потом — творческие споры с упоминанием Евтушенко и Вознесенского, во время которых участники дискуссии иногда наносили серьезный ущерб ресторанной мебели и посуде. Одних объяснительных от этой компании хватило бы на издание небольшого сборника. Тем более, что сам Игорь Панин писал эти самые объяснительные исключительно гекзаметром. «Я, Игорь Панин, доставленный был в отделенье, взятый за то, что поспорил с придурком. Из Ленинграда. Он громко кричал, что Соспору никто превзойти не сумеет. Как ему было не дать по хлебалу?»

Начальник отделения был человеком культурным. Он аккуратно подшивал всю эту стихотворную продукцию в папки, но не давал делу никакого ходу.

— Ничего, может, потом за ними литературоведы будут охотиться. Есенин ведь тоже был не самым порядочным гражданином. Что с них взять, с поэтов?

Надо сказать, что в те времена поэты были примерно как сегодняшние поп-звезды. Они собирали стадионы — и писание стихов не считалось тогда признаком душевного заболевания. Задержанные в очередной раз поэты чувствовали себя в «гадильнике» вполне непринужденно. Они продолжали во весь голос вести дискуссии о литературе.