Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях - Валентина Парсаданова

1 июля 1946 г. именно Ступникова вела синхронный перевод допроса немецкого свидетеля, командира стоявшего осенью 1941 г. в районе Катынского леса 537-го полка связи Ф. Аренса. Слабость советского обвинения была ей очевидна. Хотя защита не имела права ставить вопрос о том, кто виноват, страшный вывод напрашивался сам собой: «это чудовищное преступление XX века останется на совести сталинского руководства (если у него есть совесть!), и тень его падет на нашу Родину». Не сговариваясь, советские граждане, присутствовавшие в тот день в зале суда, назвали 1 июля 1946 г. «черным днем Нюрнбергского процесса». В своих воспоминаниях Ступникова пишет: «Для меня это был действительно черный день, хотя я была всего лишь переводчиком в зале суда. Слушать и переводить показания свидетелей мне было несказанно тяжело, и не из-за сложности перевода, а на сей раз из-за непреодолимого чувства стыда за мое единственное многострадальное Отечество, которое не без основания можно было подозревать в совершении тягчайшего преступления.

В этом, к моему великому ужасу, и заключалась Правда, ничего кроме Правды!»{38}

Разгром фашизма, суд над главными военными преступниками подвели основные итоги Второй мировой войны. Утверждался новый международный правопорядок. Катынское дело с официально принятой Международным военным трибуналом (МВТ) квалификацией «геноцид» на несколько десятилетий осталось «белым пятном». Его дальнейшее рассмотрение вписывалось в условия начала и окончания «холодной войны».

В 1953 г. издательство «Большая Советская энциклопедия», фабрика официальной информации, выпустило в свет 20-й том второго издания одноименной энциклопедии, дополненного и актуализированного. На букву «К» в нем был опубликован новый текст статьи «Катынский расстрел». Апробированный на высшем идейно-политическом уровне, он содержал полный набор обязывающих долгие десятилетия формулировок.

Краткая канва основных событий и их хронология приводились и интерпретировались в духе сталинистской катынской мифологемы 1943—1944 гг.: поляки были взяты в плен в ходе «освободительного похода» 1939 г. в Западную Украину и Западную Белоруссию; они были захвачены гитлеровцами в августе 1941 г. и осенью расстреляны в Катынском лесу штабом 537 строительного батальона и т.д. Эта заведомая дезинформация, поставленная под сомнение во время Нюрнбергского процесса, в очередной раз «подкреплялась» ссылкой на материалы комиссии Бурденко. Для пущей убедительности ей на ноте высокого пафоса приписывалось «раскрытие перед всем миром подлинной картины злодейского умерщвления гитлеровцами польских офицеров». Эта тональность бескомпромиссного разоблачения геноцида польского народа была призвана усилить по контрасту восприятие действий сталинского руководства как подлинно гуманных и дружественных, отвечающих высшим ценностям мирового сообщества. Для усиления этого эффекта утверждалось, что Специальная комиссия Бурденко начала свою деятельность «тотчас же после изгнания гитлеровцев из Смоленска (25 сентября 1943)...». Это мифотворчество не было совместимо с реальностью, но на этот раз оно было призвано закамуфлировать подготовительные работы для увеличения неопровержимости «правоты» советской позиции апреля 1943. Этой же цели служила ссылка на высокий международный авторитет: «В 1945—1946 Международный военный трибунал в Нюрнберге признал Геринга и других главных военных преступников виновными в проведении политики истребления польского народа и, в частности, в расстреле польских военнопленных в Катынском лесу». Этой очередной официальной ложью подкреплялись фальсифицированные сведения о том, что якобы «по подсчету судебно-медицинских экспертов общее количество трупов достигало 11 тысяч». На деле эти эксперты участвовали во вскрытии всего 925 трупов и никак не могли вести счет на тысячи. Подобная псевдоинформация служила ведомственным целям НКВД/КГБ, заметая другие следы преступления.

К анализу истории комиссии Бурденко и ее наследия авторы вернутся в другом месте, опираясь на изучение ее материалов. Здесь же важно выделить другой момент — причину появления статьи «Катынский расстрел» в «Большой Советской энциклопедии» (БСЭ) в 1953 г. и ее идеологическую «сверхзадачу».

С нагнетением атмосферы «холодной войны» перестала действовать договоренность союзников о сокрытии трудных моментов в недавней истории советско-польских отношений. В Конгрессе США была создана специальная комиссия Р. Дж.Мэддена по Катыни, ко торая обнаружила многие доказательства совершения катынского преступления сталинским режимом и НКВД: устно 81 свидетель и письменно сотня свидетелей подтвердили его подлинные обстоятельства и указали на истинных виновников. Возбуждение американцами этого дела стимулировало стремление советских правящих кругов и редколлегии БСЭ в очередной раз подтвердить неопровержимость сталинской версии и убедительность ее идеологического обоснования. Со ссылкой на ноту советского правительства от 29 февраля 1952 г. «империалисты США» были обвинены в преступной политике разжигания новой мировой войны, в стремлении «оклеветать Советский Союз и реабилитировать, таким образом, общепризнанных гитлеровских преступников». В примененном методе парирования обвинения «органов советской власти» просматривается прямая аналогия со стилем претензий к правительству В. Сикорского по поводу «пособничества геббельсовской пропаганде». Правда, на этот раз разоблачительный пафос звучал еще сильнее, поскольку он включал указание на нарушение вердикта Международного военного трибунала. На самом же деле это была сознательная фальсификация.

Повторная констатация вины немцев была использована для актуализации идеологических клише: указание на расчет «поссорить русских с поляками» имело в подтексте укоренившийся в сознании советского общества стереотип советско-польской дружбы и сотрудничества; этот стереотип трансформировался в новое качество «всеславянской общности». Тезис, гласящий, что «немецко-фашистские захватчики последовательно осуществляли свою политику физического уничтожения славянских народов», использовался для придания убедительности ложной версии при помощи антигитлеровских идеологических стереотипов того момента, демократического международного звучания.

Мощное идеологическое обоснование «официальной версии» катынского преступления завершалось для «абсолютной» убедительности гневным осуждением самого «желания получить какие-то „доказательства“ относительно убийства военнопленных польских офицеров»{39}.

У читателя, наверное, не осталось сомнений в отношении того, что опубликованная в «Большой Советской энциклопедии» статья — типичный образчик официозной «авторитетной» информации со всеми ее атрибутами: строгой обязательностью предписываемой «истины в последней инстанции», которая на деле является изготовленной по случаю дезинформацией, прикрытой мифотворчеством; строжайшим запретом любых сомнений и поисков правды.

Нет оснований не верить рассказу опытного аппаратчика — заведующего польским сектором международного отдела ЦК КПСС в 60—70-е гг. П.К. Костикова, который не без большого внутреннего смятения попытался уяснить для себя тайну Катынского дела. Весьма существенно, что он, услышав об этом деле случайно, ощутил, что оно тяжким грузом лежит на советско-польских отношениях. Лично для Костикова это была прежде всего проблема судьбы отца его польского коллеги Р. Фрелека, с которым его связывали дружеские отношения. Сквозь призму частного случая, судьбы одного польского офицера, который «вероятно» погиб в Катыни, влиятельный партийный функционер пытался выяснить у опытных коллег следы Катынского дела. Даже на таком высоком аппаратном уровне всевластного ЦК КПСС ему всего лишь «дали понять», что его любопытство «не будет удовлетворено, так как в ЦК КПСС ничего на эту тему нет. Если и есть какие-либо следы польских офицеров, которые не попали в армию Андерса или Берлинга, то в совершенно иной организации, но и там тоже ничего не скажут»{40}. Практика отношений между госбезопасностью и аппаратом ЦК была именно такой: бразды управления государственными тайнами держала в своих руках государственная безопасность, а партийное руководство с полным респектом относилось к прерогативам «соседей» с Лубянки. Те, в свою очередь, руководствовались в этом деле лишь собственными секретными инструкциями, создавая сложные, многоярусные внутренние заслоны утечке сверхсекретной, раскрывающей чинимый ими произвол информацией.