Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях - Валентина Парсаданова

21 марта 1946 г. комиссия наметила целый перечень мер для этого: направить представителей в Болгарию для подготовки болгарских свидетелей, «подготовить польских свидетелей и их показания», троих-пятерых советских свидетелей и двух медицинских экспертов, свидетеля-немца, который был в Катыни, и т.д. Эти операции поручались крупнейшим фигурам силовых ведомств — В.С. Абакумову, А.Я. Вышинскому, В.Н. Меркулову, П.И. Горшенину, а также генеральному прокурору Польши Е. Савицкому{27}.

Неожиданная проблема возникла и в самой советской делегации в Нюрнберге, когда подготовка Катынского дела была поручена помощнику советского главного обвинителя Р.А. Руденко Н.Д. Зоре. Этот энергичный, инициативный молодой прокурор, способный на нестандартные поступки (и, в частности, разжалованный до рядового в 1939 г., когда во время проверки ряда дел доказал, что в основе приговоров были фальсифицированные данные), менее всего был пригоден для реализации замысла хитроумного блефа. Тем более, что он слышал о роли НКВД в Катынском деле раньше и наверняка пополнил эту информацию от поляков, будучи до конца 1945 г. при Н.А. Булганине как представителе СССР при Польском Комитете Национального Освобождения советником по юридическим вопросам.

Знакомство с материалами, с которыми Н.Д. Зоря должен был выступать перед Нюрнбергским трибуналом, заставило его обратиться к непосредственному начальнику — Генеральному прокурору СССР Горшенину с просьбой немедленно откомандировать его в Москву для доклада Вышинскому о своих сомнениях. Он получил отказ, а на следующее утро, 23 мая 1946 г., был найден мертвым в своей комнате. Существуют разные версии о его смерти, в том числе официальная — результат неосторожной чистки личного оружия. Многократные попытки установить истину, объективно судить о причинах и обстоятельствах смерти Зори пока не удались.

Вспоминая смерть Зори как одно из самых страшных потрясений в Нюрнберге, советская синхронная переводчица Т.С. Ступникова сообщает, что его «убрали» аккуратно, без шума, не привлекая внимания мировой общественности и не прерывая заседаний трибунала, что было воспринято как намек «нашим юристам, что в таких делах оступаться не полагается». Она задается вопросами, на которые пока нет ответа: «Сам ли он покончил счеты с жизнью, когда почувствовал, что у него нет другого выхода? Или ему было предложено навсегда уйти из жизни, оставив жену и детей? А может быть, его просто застрелили советские специалисты по меткой стрельбе, работавшие в Нюрнберге, бравые бериевские мальчики...» Для запугивания ли персонала, или в самом деле так было, распустили слух, якобы Сталин изрек: «Похоронить, как собаку!»{28}

Бесспорно то, что роковой порог был переступлен в момент попытки выбрать путь установления истины по Катынскому делу{29}.

Вопрос о Катыни рассматривался трибуналом 1—3 июля 1946 г. Было установлено, что каждая сторона представит по три свидетеля. Защитник Геринга О. Штамер и защитник Деница Кранцбюлер повели допросы в высшей мере профессионально, располагая такими свидетелями, которые могли бесспорно доказать, что в Катыни располагалась другая часть, а не та, которой приписывалось выполнение некоего приказа о расстреле поляков, что ее возглавляло упомянутое в материалах комиссии Бурденко лицо (правда, с искажением: Аренс, а не Арнес), но в другое время и в другом чине. Четкие и ясные показания Ф. Аренса, опровергавшие утверждение о причастности штаба связи к расстрелам, были убедительно подкреплены показаниями его непосредственного руководителя — начальника связи группы армий «Центр» генерал-лейтенанта Оберхойзера и еще одного военного — представившего нотариально заверенный аффидевит, а затем приглашенного в Нюрнберг для перекрестного допроса Р. фон Эйхборна. Защитникам удалось поставить под сомнение утверждения о получении приказа о расстреле польских военнопленных, о проведении экзекуции данной частью и в указанные сроки. Попытки советского обвинителя Л.Н. Смирнова подловить Аренса на вопросе о посещении места захоронений, об их глубине или виде оружия, каким располагал штаб 537-го полка, результатов не принесли{30}.

Советские свидетели (а это были использовавшийся в этом качестве профессор астрономии Б.В. Базилевский, заместитель бургомистра Смоленска; главный судебно-медицинский эксперт Минздрава СССР, руководивший этой стороной деятельности комиссии Бурденко, профессор В.И. Прозоровский; профессор Софийского университета М.А. Марков) не смогли быть столь же убедительными. Показания Базилевского были путаными, не только производили впечатление заученных, но и зачитывались по бумажке, что было немедленно подмечено защитой. Свои утверждения о вине немцев он обосновывал, ссылаясь на реплики бургомистра Смоленска Б.Г. Меньшагина, которые невозможно было проверить. Базилевский не знал расположения могил, не мог назвать ни одного свидетеля, который присутствовал бы на расстрелах. Ему пришлось признаться, что он не был репрессирован за сотрудничество с немцами, а это полностью подорвало доверие к его показаниям.

Профессор Прозоровский строил свои показания по прежней схеме, указывая на недобросовестность при эксгумации 1943 г. на фоне методов, применяемых комиссией Бурденко, и стараясь обосновать принятую ею датировку расстрела. Правда, он признал, что применение метода наличия псевдокаллоса на внутренней стороне черепа стало ему известно, но, несмотря на это, был готов опровергнуть данный метод, поскольку он был применен для обоснования срока расстрела в 1940 г. После корректирования его научных рассуждений помощником главного обвинителя от СССР Л.Н. Смирновым он на вопрос-утверждение последнего: «Таким образом, ни одного черепа с явлениями псевдокаллоса не было», — поспешно и категорично ответил: «Нет». Прозоровский перечислил вещественные доказательства, призванные служить подтверждением срока расстрела после весны 1940 г., и в итоге последовал диалог: «Смирнов: Таким образом, 1940 год исключается? — Прозоровский: Таким образом 1940 год исключается полностью».

По наводке Смирнова Прозоровский подтвердил наличие пуль и гильз немецкого производства. Однако он растерялся и не смог ответить ничего вразумительного на вопрос о том, военнопленные из каких лагерей были расстреляны в Катынском лесу, вспомнил о лагере ОН-1, но не проявил информированности о лагере в Козельске, о том, что там находились польские офицеры, и об их судьбе (как известно, именно они были расстреляны в Козьих горах Катынского леса). «Я о них ничего не могу сказать, так как следствия не вел...», — признавался он, не будучи в состоянии назвать ни цифры жертв, ни пропорции офицеров и солдат, ограничившись определением «очень много»{31}.

Третий свидетель советской стороны, болгарин М.А. Марков, использовался советским обвинением, чтобы поставить под сомнение результаты экспертизы международной комиссии. Работа с ним велась еще с начала 1945 г., когда он в Софии проходил по процессу на основании декрета-закона о народном суде над виновниками вовлечения Болгарии в мировую войну против союзных народов и за злодеяния, связанные с нею. Ему инкриминировалось участие в работе международной комиссии в Катыни и в содействии несовместимой с обязательствами Болгарии в отношении Советского Союза политике тогдашнего болгарского правительства. «Подельниками» была группа священнослужителей, участвовавших в осмотре могил в Виннице. Они были наказаны штрафами, поражением в правах, получили различные сроки.