Каникулы вне закона - Валериан Скворцов

— В октябре шестьдесят девятого с подачи американцев бирманцы заманили меня в Мандалай под предлогом обсуждения вопросов совместной борьбы против коммунистов. И посадили в тюрьму. В семьдесят третьем мои воины выкрали двух русских врачей, работавших на бирманское правительство, и спрятали в горах… Тридцать с лишним тысяч солдат поднял Рангун на прочесывание… Что они нашли? Ничего… Бирманцы попросили у Бангкока помощи. Через таиландцев меня обменяли на русских врачей. День семнадцатого сентября семьдесят четвертого года, когда кончилось мое заключение, я праздную особо, и первый тост за этих двух русских… За Россию!

— Выходит, если возникают русские, примета добрая?

Он смеется.

— Ну хорошо… Может, и так. Вы же видите, я соблюдаю традицию. Хорошие отношения с русскими начинают с выпивки. Так мне сказал посол от человека с удавом.

— Человек с удавом не посылал посла. Посол приезжал по своей инициативе. Изучать рынок. За спиной человека с удавом… Удав околел.

— Отправить вас через горы с другим? — спросил князь. — Хотите, Бэзил?

Лицо князя наливается синевой. Свесившись со скамейки так, что ему приходиться упираться ладонью в настил навеса, он впивается в меня щелями своих глаз, зрачков я не вижу. Алкоголик с припадками гнева? Я чувствую теперь, что он может меня расстрелять здесь же и, возможно, из зенитного «Браунинга» без проволочек. Я встаю со стула, обхожу столик, присаживаюсь перед одуревшим от трех бутылок пива типом и, стараясь пробиться взглядом сквозь сузившиеся от озверения веки без складок, внятно, преодолевая хмель, говорю, выделяя каждое слово:

— Удава посылать не нужно. Он не может ползать по снегу. Отправьте по линии движения товара специального человека, меченного вашей личной татуировкой и известного только вам и мне. Когда он выйдет в Ташкент, он позвонит в город Чимкент на казахской территории по телефону, который будет известен только мне и вам. Затем он пройдет в Казахстан и дальше в Россию по приготовленному коридору… Чем вы рискуете? Только им.

Импровизация по пьянке. Так бы следовало оценить мое предложение.

— Ну, хорошо… Обдумаем это позже, я чувствую, у нас много общего в мыслях…

Сун Кха толкает меня ладонью в плечо, я сажусь на землю. Он откидывается на скамейке и заливисто деланно хохочет. Похихикиваю и я, перебираясь на стул.

Передо мной ставят третий кувшинчик. Я не уверен, что устою на ногах, когда аудиенции придет конец. И не совсем улавливаю смысл того, что опиумный князь хочет сказать.

— Простите, — говорю я. — Вы можете пояснить последнюю фразу?

Он выскакивает из-под пальто и, забыв обуться, за локоть выдергивает меня со стула. Мы почти бежим к дверям дворца, за которыми оказывается зал с овальным столом, обставленным креслами. «Бульбочками» и по-английски между двумя флагами — Шанского государства и личным Сун Кха — на торце столешницы, где место председательствующего, значится, что это зал заседания правительственного совета. Карта мира на стене, в которую князь упирает меня носом, плывет перед глазами.

— Где Россия? Вот… Где Шанское государство? Вот… Оно задворки Китая. Россия, потеряв империю, стала задворками Европы. Это для всего мира… А для нас здесь, посмотрите… вот мы… Россия не задворки Европы. Она — задворки Азии! Мы продаем свое сырье, вы — свое… Пусть империализм включит нас в процесс глобализации! Мы будем выращивать клубнику, а вы производить посуду из угля и алюминия! Как вы смотрите, Бэзил Шемякин?

— Это уже политика, ваше сиятельство, — сказал я, чувствуя желание многозначительно оттопырить губу, изображая дипломата. Я видел, как это делал один в новозеландском консульстве, выдавая однажды мне визу. Политикой я не занимаюсь. По мне, это дурной тон…

В гостевой барак меня отвезли, не заматывая голову шарфом, в армейском «Лендровере», туго прикрутив ремнем к скобе на боковой стойке, в которой обычно крепятся карабины или автоматы. В шарфе и не было необходимости. Я наглотался красной пыли, дымовой завесой поднимавшейся из-под колес катившего впереди «Паккарда» князя, который пожелал договорить, как он выразился, в неофициальной обстановке. О чем мы проговорили часа два и на чем закончили, я не помнил, кроме одной детали. Боец с «калашниковым» разливал самогон по пиалам, поджигал жидкость от спички и мы пили этот, как сказал князь, «коктейль Молотова» за великую и нерушимую шанско-российскую дружбу.

Деревянная кровать и домотканое рядно, на которых я лежал, уплывали из-под головы так, что ноги летели и летели вверх. Я добрался до эмалированного подноса с красными карпами, прихватил с собой на кровать и, устроив под ним ботинки, положил голову на металлическую подушку. Испытанный прием. Годится любой твердый предмет, включая кирпич, под затылком. Ноги улетать перестали. Я мерз, но укрыться было нечем. Я подлез под рядно на крашеные, пахнувшие отчего-то мякиной струганные доски.

Последнее, что я видел в уходившей из меня жизни, было улыбчивое лицо Та Бунпонга, которому я сказал:

— Смертная казнь на рассвете отменена, парень… Дело свое я сделал.

1

Уже под утро мне привиделся серийный сон из числа пяти-шести, которые мучают давно минувшей явью, когда болею…

Иллюминатор «Фокке-Вульфа» бирманской авиалинии. За ним на черных плоскостях крыльев вспухают и лопаются пузыри, как в кипящей смоле. Это попадания партизанских зенитных пулеметов, бьющих с берега Иравади, коричневая густая рябь которой стремительно надвигается на самолет. Сорванная багажная полка валится на меня, когда пилот, промахнувшись с посадкой, бьет «Фокке-Вульф» об воду.

Превозмогая боль в темени, прижав сумку с запаянными в пластик пачками гонконгских купюр, которые подрядился доставить в город Паган, на боку, одной рукой выгребаю к какому-то островку. Пулеметы косят реку, и я не сразу понимаю, что теперь правительственные, армейские, которыми отгоняют крокодилов, торпедами выскакивающих из-под водорослей, на которых сидят желто-серые выпи. Крокодилы проворны, а я увязаю в густой жиже, запутываюсь в водорослях, сумку с деньгами утягивает течением…

Открываю глаза и тупо, не по делу соображаю: не из тех ли старинных «браунингов М2НВ», украшающих дворец Сун Кха, обстреляли пятнадцать или сколько лет назад злосчастный «Фокке-Вульф» княжеские партизаны?

Ясно: с похмелья, в которое я впал, до вечера вряд ли буду в состоянии сдвинуться с места. Сердце стучит по-бешеному. Желудок горит. Голова словно отсиженное колено. С ужасом вспоминаю, что натворил вечером.

В конторе Випола дважды в году — на тайский Новый год весной и на Рождество — устраивались попойки, на которых многое что говорилось и совершенно откровенно. Так сложилось. На следующий день секретарша привычно вывешивала лично Виполом изготовленный постер: «По поводу сказанного накануне утром объяснений не даем». Записку, что ли, такую послать во дворец князю?

Та Бунпонг, отпаивая меня куриным бульоном, добавляет угрызений. Оказывается, я снабдил каким-то телефонным номером Сун Кха, по которому его посланец должен связаться со мной в Чимкенте. Телефон выписан на клочке бумажной салфетки. Подношу, морщась от рези в глазах, бумажку к носу и, наконец, догадываюсь, что это телефон художника-графика Идриса Жалмухамедова на чимкентской улице Бекет-батыра. Так и написано на бумажке: «Beket-Batyr Street».