Законы отцов наших - Скотт Туроу

— И что же он делал?

— Ты имеешь в виду, как он доставал меня?

— Нет. Этот список обид весьма короткий, верно? Мужчины так предсказуемы: он недостаточно любил тебя, уделял тебе мало внимания, положил глаз на другую.

— Верно, верно и еще раз верно, — говорю я.

— Нет, я не про то. Как он зарабатывал деньги? Врач, юрист, вождь индейского племени?

— Поэт.

— Не может быть!

— Правда. А денег у него было немного. Сейчас он получил место преподавателя в университете близ Цинциннати. Однако был довольно долгий период во время нашей совместной жизни, когда он отказался от преподавательской работы. У него не сложились отношения с деканом филологического факультета. Тогда он пошел работать почтальоном.

Мы уже пробежали полный круг по парковой дорожке. Отсюда до Дворца правосудия три квартала. Совсем рядом — приходящая в упадок южная окраина города с низкими силуэтами жилого района: рынками, барами, каркасными домами, крытыми дранкой; красивым позолоченным крестом на куполе сербской церкви, который кажется ключом от райских ворот.

— Стало быть, он решил подцепить богатую женщину-юриста, так?

Это предположение вызывает у меня усмешку.

— Нет, Чарли был вовсе не в восторге от того, чем я занимаюсь. Правила. Формы. Он всегда думал, что такие детали тривиальны. «Отходы жизнедеятельности» — это из одного его стихотворения. Даже когда я работала прокурором, он не видел смысла в моей деятельности.

— Он хотел, чтобы преступники гуляли на свободе?

— Я думаю, он предпочел бы выслать их. Отправить всех куда-нибудь подальше и забыть о них. Обычный подход Чарли к любой проблеме.

Я всегда думала, что смотрела на жизнь глазами Чарли. И меня потрясло, когда вдруг мне стало ясно, что юриспруденция и есть то, к чему у меня дар. Когда я училась на последнем курсе юридического факультета, мне приходилось бывать в суде. Я проходила практику в отделе государственных защитников и в соответствии с законодательством штата могла выступать в суде по мелким преступлениям, граничащим с административными правонарушениями. Однажды, освободившись, я отправилась из суда в бакалейную лавку. Стоя там и глядя на банку смородинового компота с блестящими черными ягодами, я вдруг осознала то, что делала всего лишь несколько минут назад. Непринужденность, с какой я обращалась к судье, моля о снисхождении к слабым и обездоленным, была недоступна для Чарли, который вечно мучился, подбирая слова не только для своих стихотворений, но и для лекций восемнадцатилетним студентам, которых по большей части нисколько не интересовали всякие премудрости. Все, что им было нужно, — это сдать экзамен по английскому языку за первый семестр. Почему-то раньше мне никогда не приходило в голову сравнивать наши способности именно таким образом. В действительности я привыкла думать о Чарли как о человеке в какой-то степени не от мира сего, одержимом чем-то эмпирейским и магическим, характерным если не для гения, то для способного художника. Но теперь, после моего успешного выступления с кафедры, после резкой перепалки с неряшливым обвинителем и почтительного кивка судьи, который приговорил моего несчастного, упавшего духом клиента всего к трем месяцам, и то условно, на меня вдруг снизошло прояснение. Это было естественное, неизбежное продолжение предыдущей мысли. Значит, в определенном, житейском смысле я сильнее Чарли, я круче, чем он, и у меня больше шансов добиться успеха. Самой примечательной была обыденность, с какой эта мысль пришла ко мне. Она не удивила меня. Я всегда знала это. И сама потворствовала, создав себе кумира.

— Расставание было для тебя болезненным? — спрашивает Сет.

Я неопределенно пожимаю плечами. На противоположной стороне дорожки появилась еще одна бегунья. Я узнаю Линду Ларсен, клерка судьи Бейли, и машу ей рукой.

— Я очень переживала из-за Чарли. Но не из-за того, что наш брак рухнул. По правде говоря, я начинаю воспринимать его как полезную фазу для нас обоих. Он помог Чарли окончательно порвать с Ребеккой. Его первой женой. С Ребеккой абсолютно невозможно ужиться. И мне удалось оправиться от болезни именно благодаря браку с Чарли. Он сделал мне предложение, когда у меня после лучевой терапии выпали волосы.

— У тебя не было волос, а у него была жена?

— Именно так.

— Модерн, — говорит он.

— Постмодерн, — отвечаю я. — Иногда, когда на меня находит хандра, я удивляюсь, конечно.

— Чему?

— Да тому, что я уже заранее знала, что мне придется расстаться с Чарли. Наверное, я всегда жила с сознанием того, что мой брак обречен.

Сет в замешательстве. Он, похоже, ничего не понимает.

— Я имею в виду свою мать, — говорю я. — Эта женщина вырастила меня в одиночку. И вот теперь я делаю то же самое. И мне приходит в голову: а может быть, это было предопределено мне судьбой? Чем больше я старею, тем больше похожу на нее. Так мне кажется.

— Ты совсем не похожа на нее, Сонни! Никакого сходства. — Даже когда мы продолжаем двигаться, Сет хватает меня за руку и сильно сжимает запястье, точно так же, как я недавно сжимала его руку. Его зеленые глаза широко открыты. — Она была сумасшедшая.

Напоминание о том, какой странной все считали Зору, пронзает мое сердце болью, появляющейся внезапно, словно копье, прилетевшее ниоткуда. Я никогда не решалась сказать даже себе самой, что Зора не такая, как все. Маленькая, худенькая, с бельмом на глазу — результат детской шалости с шутихами на Новый год, — она всегда говорила громко и страстно, неизменно потчуя меня заученными наизусть цитатами из произведений писателей левого толка, от Уолта Уитмена до Мода Гона, и слухами о деятелях профсоюзного движения. Она вечно суетилась, вечно что-то искала. Она рыскала по лавкам старьевщиков и букинистов в поисках сокровищ — аптекарских флаконов, шкатулок для швейных принадлежностей, канцелярских скрепок с причудливыми завитушками; библиографических редкостей: старого перевода книги Рубена Дарю «Песни жизни и духа», Феликса Холта, Джорджа Элиота. Обращаясь ко мне, она всегда употребляла очень нежные и ласковые слова: «моя любимая крошечка», «мое сокровище», «мое солнышко», — и это было правдой. Быть объектом всей гальванической страсти Зоры означало находиться в центре мира. Однако бывали и другие времена, когда ее, что называется, заносило.

Однажды она потеряла меня в бурю, которая разразилась на общешкольном родительском собрании, где Зора выразила протест против включения в текст «Клятвы верности» слов о Боге. В эпоху, когда мужчины не сидели дома с детьми, а работавшие женщины не тратили своих заработков на ясли или детские сады, мне часто приходилось таскаться с Зорой на митинги и заседания разных комитетов. Я играла с куклами под столами и пила колу, которую мне покупали сердобольные друзья матери, а в это время она и другие яростно обсуждали вопросы стратегии и тактики рабочего и коммунистического движения и курили сигареты без фильтра. Однако в тот вечер Зора, очевидно, забыла, что находится не среди друзей и единомышленников. Она была там совершенно одна, если, конечно, не считать меня, и противостояла огромному, враждебно настроенному большинству, состоявшему из мелких торговцев, в среде которых она в свое время выросла в Кевани. Я, щупленькая девочка в джемпере, доставшемся мне от кузины, стояла там, прижав к груди тряпичную куклу и вцепившись в подол платья матери. Зора бурно жестикулировала; голос у нее то и дело срывался на хрип. В конце концов ее вытолкали из зала, провожая криками: «Убирайся отсюда, ты, польская идиотка, безбожница, продажная коммунистическая тварь! Возвращайся к себе в Москву!»