Апология чукчей - Эдуард Лимонов

Счастливый Новый год связан с близкими людьми. Если они у тебя есть и они здоровы, всё у тебя хорошо. Даже если денег в обрез, ты можешь устроить себе праздник, не устраивая его: посмотри на счастливые лица любящей жены и юных детей. Даже если кризис повис на окнах тяжелой паутиной хмурых забот, у тебя есть счастливый писк младенцев, их возня… да еще если хватило денег на пахучую елку и бутылку советского шампанского (хорошо замороженное, оно лишь чуть хуже французского), что еще нужно мужчине?! Да ничего, разве что подойти к окну, увидеть огни елок в окнах домов напротив, поцеловав любимую, выпить пузырящуюся жидкость… У меня всего этого не будет. Я приговорен к моей судьбе.

«Пятнадцать человек на сундук мертвеца, и бутылка рому» — вот как иносказательно может быть выражена моя судьба вечного скитальца и одинокого странника, которого жизнь одаривает лишь всегда временным счастьем, бесстрастно и безжалостно разрушая его всякий раз. «Попользовался, парень, и хватит, — говорит жизнь. — Теперь отправляйся выполнять свой долг перед историей». Кран счастья закрывается, начинаются бурные, тревожные дни. Эдуард Лимонов становится Э. Лимоновым учебников и книжек: литератор, журналист и солдат чужих войн, философ и политик. Но несчастливый человек. Я же говорю, «пятнадцать человек на сундук мертвеца» — вот моя доля.

Таким образом, я встречал Новый год на Пятой авеню в Нью-Йорке и на Елисейских Полях в Париже, 1999-й встретил на задымленной от петард Красной площади в Москве, встречал их в одиноких отелях и в тюрьмах. Бурно текущий финансовый кризис в РФ и в мире меня мало заботит: мои сбережения нематериальны — это мои идеи, выраженные в моих книгах, это мои неимоверные воспоминания («вспоминал сраженья и любовниц, видел то пищали, то мантильи», — как писал Н. Гумилев). Возможность передвижения по миру у меня давно отобрана: вначале я сам отказался от путешествий за границу, обоснованно опасаясь, что меня не пустят обратно в Россию, а недавно мне преградил путь туда судебный иск мэра Лужкова ко мне, мэру присудили мои 500 тысяч рублей, потому меня не выпустят судебные приставы. Я бы посетил мой любимый Алтай на Новый год, но с 2001 года, после моего ареста там, в Усть-Коксе поставили полк ФСБ, представляю, что там будет твориться, если я приеду.

Моя судьба, как видите, не уберегла меня ни от тюрьмы, ни от сумы. У меня классическая судьба русского героя. Но я не унываю. Высшие силы меня не оставят и обязательно пошлют мне в Новый год увлекательную юную шлюху.

Начало февраля — еще зима. В России снега глубоки. Стоят спокойные морозы. Иное начинается в последней декаде февраля. Именно тогда я родился. Я родился в один день с отцом американской государственности Джорджем Вашингтоном, 22 февраля. А еще в один день со мной родились Шопен, Шопенгауэр, великий Микеланджело. Получается, что все они имеют в фамилиях буквы «ж» и «ш», называемые шипящими. Всю мою жизнь я раздумываю над февралем, в котором в мой день родились все эти шипящие гении. Как бы моя февральская семья. У меня существуют с ними связи.

Я почти ежедневно лицезрел поврежденную «Пьету» Микеланджело зимой с 1974 на 1975 год. Я жил тогда в Риме и каждый день через холм Сан-Николо ходил в Ватикан, в собор Святого Петра. Красный луч предохранял уже разбитую фанатиком молотком скульптуру белого мрамора от нас, посетителей.

С Джорджем Вашингтоном я связывался через город его имени — столицу, основанную им рядом с его имением Маунт-Вернон, всего лишь через реку Потомак, чтобы удобнее было добираться на службу. Роскошь — заложить столицу государства таким образом, чтобы тебе было удобно, могли себе позволить только Петр I российский и Вашингтон североамериканский.

С другими членами шипящего семейства связи тоже существуют, но не прямые, а опосредованные. Так, с Шопеном я жил в Париже, правда через полтора столетия после него. А еще пианист Юрий Егоров приглашал меня в 1979 году в Нью-Йорке в «Карнеги-холл», где он исполнял сразу два «сета» этюдов Шопена. О Шопенгауэре я думал как о родственнике Шопена, ввиду долгого проживания в Германии его фамилию онемечили, предполагал я. Зная, впрочем, что это — моя выдумка.

Наш день всех шипящих обычно совпадает с началом карнавалов в Венеции и в Луизиане, после которых наступает сорокадневный Великий пост перед Пасхой. В природе, и в Европе и в Северной Америке (но не в Луизиане, конечно), цветовая палитра пейзажей в это время небогата, ограничена белым, черным и серым. Ветер уже пахнет, впрочем, не по-зимнему, пахнет тревожно только еще намечающейся весной. Ветер предвещает бури, наводнения, эффектные страсти, убийства и самоубийства. Часты в это время оттепели и последующие обледенения. Депрессии, нервные срывы и легочные заболевания неизбежны в эти дни. Бывают и революции.

Русская буржуазная началась, когда 5700 вагонов с хлебом и продовольствием застряли на пути к Петрограду, потому что 1200 локомотивов вышли из строя. На Выборгской стороне и на Васильевском острове были разгромлены все булочные. По улицам проходили народные шествия. Толпа кричала: «Хлеба и мира!» Казаки атаковали толпу и убивали рабочих. «На правом берегу Невы показывается беспорядочная толпа с красными знаменами, между тем как с другой стороны спешит полк солдат. Так и кажется, что сейчас произойдет столкновение. В действительности обе массы сливаются в одну. Солдаты братаются с повстанцами», — свидетельствовал посол Франции Морис Палеолог. И уже на другой день он констатирует: «Окружной суд представляет из себя лишь огромный костер; арсенал на Литейном, дом министра внутренних дел, дом военного губернатора, здание слишком знаменитой «охранки», около двадцати полицейских участков объяты пламенем; тюрьмы открыты, и все арестованные освобождены: Петропавловская крепость осаждена, овладели Зимним дворцом, бой идет во всем городе».

Дело в том, что толпы вдохнули тревожный ветер конца февраля, ветер беспокойства, тревоги, убийств и самоубийств, депрессий, нервных срывов и неповиновения. Толпы затянулись этим крепчайшим воздухом и нервно задвигались и побежали. Что такое революция, как не коллективный нервный срыв. В феврале, после долгой зимы и войны, у всех сдали нервы…

По воле российских политических обстоятельств я тут последние пару лет имею дело с либералами. Вынужденные союзнические отношения позволили мне хорошо рассмотреть союзников. То, что я увидел вблизи, меня политически не очень обрадовало, однако как литератор я сделал ряд интереснейших наблюдений.

Одно из них, крайне печальное по сути своей, — либералы, может быть, отталкиваясь от внешнего обожания «класса гегемона» советской властью, имеют крайне низкое мнение о народе. В лучшем случае они уверены, что народ подлежит перевоспитанию, в худшем — народ следует победить и навязать ему свой, «правильный» образ жизни. Кто, где, что сказал, явки, пароли я не выдам, но пусть читатели знают — проблема есть.

В 1991 народу дали по голове Беловежским соглашением. Он себе было тихо прижился после большевистских усушек и утрусок, наплодил детей и смирно жил-поживал, купаясь с удовольствием в брежневском застое. А тут нате вам, туда ехать нельзя, сюда нельзя, самые усердные — украинцы — начали устанавливать таможни. А народ привык иметь родственников кто в Магадане, кто в Алма-Ате, не говоря уже о Харьковах и Днепропетровсках. Страдающее большинство, впрочем, как всегда, пыхтело и молчало. Возрадовались зато шустрые и бодрые передовые ребята, изнывавшие от скуки и разламываемые на куски изобилием внутренних сил. Эти герои, разломав в личных целях Союз Советских Земель, занялись со рвением, понационально, в отдельности экспериментировать, то есть делать жизнь своих народов невыносимой. Союз убили в конце 1991 года, а уже 2 января 1992-го, придя в продовольственные магазины в России, народ увидел на продуктах народного потребления, вплоть до макарон, такие астрономические цены, что впору громить бы магазины, да за годы советской власти разучились. Я так и по сей день считаю, что громить и брать бесплатно было тогда самым здоровым выходом. Любой консилиум из психиатров, любой суд присяжных истории народ бы оправдал. Либералы-реформаторы неистово взялись за дело разрушения старого мира и создания нового. Народ должен был безропотно подчиняться этим гениям, потому что они утверждали, что всё делается для блага народа. Отдаленное благо даже не брезжило нигде в небе над тоскливой зимой 1992 года, производство летело вниз сорвавшимся лифтом, но упорные ребята настаивали на своем. Пытки гражданина и всех граждан сразу продолжались. На улицах появились толпы нищих, а дети подбирали объедки, соревнуясь между собой, как в худшие из Средних веков. Расплодились крысы и волки.