Апология чукчей - Эдуард Лимонов

Остается только проскрипеть «Да-а-а-а!» и развести руками, ибо нет предела любознательности человека и его трагическому легкомыслию.

В конце мая мне напомнил о времени мой школьный приятель Александр Ляхович. Прислал мне на «мыло» вот такое письмо: «Привет, Эдуард! 27 мая в 8:30 состоится встреча выпускников нашего класса по поводу 50-летия выпуска. Хотели бы видеть тебя. Нас осталось очень мало». Тут я и вздрогнул, в самом деле — какая бездна времени между той датой в 1960 году и сегодняшними днями! Пятьдесят лет — это полстолетия. И очень трагично прозвучала фраза: «Нас осталось очень мало».

Я ответил, что приехать не смогу, в Харьков, то есть за границу, меня не выпустят пограничники, поскольку существует постановление судебных приставов о запрете мне выезда за границу, пока не выплачу Лужкову 500 тысяч рублей. Еще я присовокупил всякие теплые слова, хотя я на теплые слова не очень способен. Уж очень меня этот слой времени впечатлил.

И стал думать, вспоминать. Разглядывать фотографию, единственную сохранившуюся от этого дня: я стою на балконе квартиры этого же Ляховича (отец его был вполне себе зажиточным не то директором, не то главным инженером строительного треста), в костюмчике, с бабочкой, правая рука забинтована, такой себе модный мальчик того времени. Даже и не скажешь, что русский, — может быть, обитатель не Харькова, а Детройта какого-нибудь. Прическа по моде тогдашней — «кок» над лбом. После выпускного мы отгуляли у Сашки, поскольку и квартира у них была большая, и родители — либеральные. Обычная история, подростки с «аттестатами зрелости», алкоголь, страсти, плач девушек, напряженные моменты… А дальше все стали жить свои жизни. Я откололся от них довольно быстро. В 1964-м переселился к подруге в центр Харькова, а в 1967-м уехал с концами в Москву, а потом — по всему миру…

Сейчас, вспоминая шестидесятые годы, вижу, что это была бодрая эпоха надежд, молодой энергии. И бодрость, такую весеннюю веселость шестидесятых не могла придушить даже советская власть. Начали молодежную мировую революцию в Китае, по призыву старого Мао хунвейбины повели «огонь по штабам» — ополчились против старых партийных кадров. Китайская молодежь торжествовала: это было видно молодежи всего мира на экранах телевизоров. Все обрадовались такому яростному примеру и бросились оспаривать власть стариков. Революцию 1968 года в Париже, восстание против русских в Праге начала молодежь. Запылали американские кампусы, в Беркли образовалось даже молодежное правительство из студентов. Бунты совпали с движением хиппи, с мировым успехом английской группы «Битлз». В шестидесятые жить было весело, хотя молодежь и не пришла к власти, но успешно потрясла власть стариков. Сейчас, мысленно выискивая в толще времени другую такую эпоху, я не нахожу другой. Шестидесятые были беспрецедентны. Даже в СССР в Москве в 1965–1966 годах бушевали СМОГисты — члены Самого Молодого Общества Гениев. На их счету — босые демонстрации, многолюдные чтения стихов, прибитый к двери ЦДЛ список литературных мертвецов — известных советских писателей. Из СМОГистов вышли несколько знаменитых бунтарей: Владимир Буковский здравствует и бунтует и поныне, Галансков умер в лагере, Вадим Делоне отсидел срок, вышел на свободу, уехал в Париж и умер там, потомок французских эмигрантов XVIII века (его предок был последним комендантом Бастилии).

И в СССР, и во всем мире бунт молодежи постепенно был подавлен. Во Франции к власти пришел довольно мрачный Жорж Помпиду. «Пражскую весну» задавили советскими танками мы. Россия тихо расправилась со своими юными диссидентами. Брутальная стариковская Америка конгрессменов, шерифов и гангстеров справилась со студенческими страстями, превратив движение хиппи в безобидный фольклор. А в далеком Китае загнал своих хунвейбинов туда, куда Макар телят не пас, безжалостный старый коварный Мао. Revolution was over.

Семидесятые, у меня они разделились пополам, я прожил их до 1974-го в Москве, а затем через Европу попал в Америку, в Нью-Йорк, были переходным десятилетием. Еще гремели и даже возникали молодежные бунты (punk — движение, родившееся в 1975 году), однако неумолимо на белую цвета лотоса территорию молодой свободы лился черный поток старой реакции. Именно в семидесятые озлобленные элементы молодежных движений ушли в подполье и предались террору в Германии, в Италии более всего, но и в Штатах и во Франции также. Я прожил в Италии зиму с 1974 на 1975 год и пребывал в страшном восторге, однажды попал в гущу боя между полицией и студентами в Римском университете. Газеты тогда жили подвигами «красных бригад».

Восьмидесятые сняли напряжение шестидесятых и семидесятых. Персонажи мировой сцены: еще не садистические президенты (как в предстоящих девяностых и нулевых) и генералы, а легкие, подобные сказочным героям Майкл Джексон, леди Диана, Энди Уорхол, какая-нибудь Лайза Минелли, какой-нибудь Стивен Спилберг.

Девяностые возвращают нас в атмосферу пятидесятых годов. Опять угрюмые главы государств, подавление свобод, множество горячих точек в Европе (впервые после Второй мировой войны). Молодежь как бы исчезает с мировой сцены, в главных ролях она не задействована, только в качестве солдат проходит молодежь в отдалении на заднем плане.

В нулевые реакция крепнет во всех странах мира. Ничто уже не напоминает о весне шестидесятых. Все пространство жизни, мысли и культуры вытоптано, выбомблено дотла. Западные миротворцы долбят Сербию, Россия вновь и вновь покоряет Кавказ. Меня и пятерых моих товарищей арестовывают, содержат в тюрьме, судят. Запрещают партию, которую я возглавляю. В Нью-Йорке взорваны башни Мирового торгового центра. Америка отвечает мстительными войнами против Ирака и Афганистана. Казнь Саддама отвратительно выглядит. В Гаагской тюрьме умирает Слободан Милошевич.

Вот какие мысли пронеслись в моей голове в связи с далеким выпускным вечером, состоявшимся в Харькове пятьдесят лет тому назад. В начале весенней эры шестидесятых.

Я отлично помню наступление тоскливого 1976 года в Нью-Йорке. Мои несчастья начались, впрочем, 19 декабря, за пять дней до католического их Рождества: моя возлюбленная жена сообщила мне в тот день, что у нее есть любовник. Было уже холодно, повсюду стояли елки. На Federal Plaza у Rockefeller-центра залили каток, и елка там была самая большая. У магазина «Сакс» на пятой авеню стояли Санта-Клаусы и звонили в колокольчики. На жаровнях турки либо югославы жарили каштаны. Граждане Соединенных Штатов со счастливо озабоченными лицами закупали рождественские подарки близким. Порывался идти снег. А я был несчастлив в любви и бродил среди общего праздника в тонком кожаном пальто, купленном в Италии. Чужой иностранец.

От того Нового года в наследство мне остался привкус горечи, и его хватило на все последующие Новые года моей жизни, на четырнадцать парижских тоже. Два Новых года, 2002-й и 2003-й, я встретил в тюрьмах, 2002-й — в тюрьме «Лефортово», 2003-й — в Саратовском централе. Случались и очень счастливые Новые года, конечно. В ноябре 2006-го у меня родился сын, и я, вне себя от счастья, праздновал пришествие 2007-го с семьей: молодая жена, подросток-дочь от первого брака жены и младенец-сын в колыбельке. Мы сделали утку с яблоками, я сам зашил утке живот. Купили у знакомого поставщика французских устриц и пили французское шампанское. Но уже последующий Новый 2008-й год я встречал хмуро: Катя сделалась чужой, семья разваливалась.