Свидетель - Галина Манукян

— А где же он шляется? — удивился Сергей.

Выяснив, что неподалеку есть еще три гостиницы, он отправил туда Винода с фотографией Егора, а сам решил дожидаться Нику в холле. Но едва сопровождающий скрылся, администратор подманил Ларина к стойке и загадочно заморгал. Сергей достал еще купюру:

— Этого хочешь?

Украдкой подгребая под ладонь деньги, администратор пробормотал, прикрывая рот коричневыми пальцами:

— Перед тем как уйти, мисс спрашивала хорошую кухню. Я посоветовал «Звезду Гоа», от нас направо всего сто метров. Очень вкусно там.

Сергей сунул подсказчику еще доллар, визитку со своим телефоном на случай возвращения Ники и выскользнул из холла.

Через несколько минут, не веря такой легкой удаче, Ларин шел по узкой улочке, застроенной синими, бордовыми, оранжевыми и желтыми зданиями с белыми каемками оконных и дверных рам. А навстречу ему со стороны пляжа в обнимку с совершенно непримечательным хлопцем шла счастливая, растекшаяся от удовольствия и неги Ника.

Сергей прибавил шагу, доставая из карманов руки. Он не обратил внимания на приближающийся от моря автомобиль. Поравнявшись с парочкой, черный джип резко затормозил. Из него выскочили двое славян бандитского вида. Один саданул битой по голове Егору. Расслабленную тишину вспорол женский крик.

Сергей бросился на помощь. Не успел, второй уголовник впихнул Нику в салон. Внедорожник рванул с места, оставляя на распаренном асфальте рифленые черные следы.

— Зачем выкладывать стену в одиночку? Это долго и не эффективно. Найму работников, они сложат забор за пару дней, — сказал Черкасов, глядя на сетку, отделяющую территорию ашрама от улицы, засаженной деревцами. С их ветвей, шепчущих на ветру глянцевыми листьями, свисали неизвестные, похожие на недоспелые продолговатые лимоны, плоды. Они оставляли причудливые тени на желтоватой земле.

Праджни-джи улыбнулся терпеливо.

— Работникам забор не нужен. Забор нужен тебе.

— Не понимаю.

— Молчать трудно. Ничего не делать и молчать — трудно вдвойне.

Черкасов пожал плечами, но согласился. Так начались эти странные дни.

Мастер объяснил на первый взгляд элементарные правила мауны: молчать, работать, медитировать и наблюдать. По желанию можно посещать йога-классы. Гуру не поставил конкретных сроков: «Ты сам почувствуешь».

Увидев издалека, как смуглый мальчуган ведет слепую Варю куда-то за одноэтажное здание с карминными стенами, Черкасов стиснул зубы — воспоминания о сделанном саданули ножом по сердцу, и заставили вновь чувствовать себя недочеловеком.

Эго побежало прятаться за «она сама виновата» и прочими отговорками, но Валерий с тем же усилием, с каким двигают плечом огромный валун, отбросил оправдания и принял застоявшуюся в груди горечь, как факт.

Привыкшему ставить дэдлайны, цели и достигать их, Черкасову представилось логичным не умолять, не каяться, а бросить вызов Высшим силам, пусть вовсе не об этом вещал мудрый индийский гуру. «Я не скажу ни слова, пока она не прозреет», — произнес он мысленно, сжав кулаки и обратив глаза к небу.

Казалось, когда Варя прозреет — а Валерий упрямо перестал говорить «если», словно этот вопрос был уже оговорен, подписан и заверен печатями, — он почувствует облегчение, о котором говорил Праджни-джи. Уйдет напряжение, схлынет эта постоянная усталость и, наконец, затихнет боль, которая гнездилась в душе, словно паразит, выгрызая себе все больше пространства.

* * *

Мастер оказался прав: простота задач таила в себе массу сложностей. Не было ничего проще, чем мести двор. Если бы не постоянные толпы туристов, особенно русских и британских, при виде которых эго Черкасова болезненно сжималось. Хотелось стать меньше, незаметнее. Он опускал голову, концентрируясь на древке метлы и отбивался им от воображаемых насмешек и ярлыков. Пользуясь особенностями своей внешности, Валерий начал маскироваться под индуса — купил себе на рынке типичные штаны, сандалии и рубаху навыпуск.

Но, как бы ни пытался он выбрать самое безлюдное для уборки двора время, срабатывал закон подлости. Рано утром, поздно вечером или даже в полуденную жару, когда все обычно прятались, люди в ашраме принимались бегать по каким-то неотложным делам. Будто специально, чтобы растоптать гордость Черкасова, посетители еще и заговаривали с ним. И как трудно оказалось не отвечать! Новоявленный дворник ловил себя нередко уже открывающим рот. В ответ на снисходительность, а то и презрение в глазах состоятельных паломников, особенно американцев, показать хотелось только средний палец. Увы, мауна грубости не предполагала.

Первое время Черкасова выворачивало наизнанку. Он уставал молчать больше, чем болтать без умолку на многочасовых мастер-классах по продажам и менеджменту. Пожалуй, от нервного срыва спасали только камни из реки, которые приходилось таскать к забору остаток дня. На медитациях Черкасов неизменно засыпал.

В вынужденном молчании мир выглядел немного иначе — ярче, что ли. Привычное поведение людей вызывало недоумение: все говорили, раскланивались, снова говорили, будто боялись, что их не заметят, не примут в общество.

А слова звучали фальшиво. Вообще очень мало было настоящих слов, искренних, без двойного дна и подтекста. Ухо сразу выделяло их то ли по интонации, то ли по особой модуляции голоса.

«Наблюдай!» — повторял мастер, словно знал всё, что творится сейчас с Валерием.

За невозможностью общения больше ничего и не оставалось. Не слишком понимая, как наблюдать за собой, Черкасов наблюдал за происходящим вокруг: за бегающими по улице грязными ребятишками; за древней старухой, каждое утро таскающей на продажу к воротам ягоды; за фальшиво блаженными европейцами и гармоничными в своей расслабленности индийцами; за тощими коровами, совсем не похожими на российских буренок; за листьями на деревьях и за рекой с мутными зеленоватыми волнами. А еще за Варей.

Решив, что не станет тревожить ее своим присутствием, Валерий старался не приближаться. Она ходила мимо, или сидела в другом конце общего зала, или переводила, или разговаривала с кем-то — просто жила, не подозревая, что он рядом.

А Валерий, лишенный права заговорить, глядя на Варю, чувствовал себя странно. Сначала, как обычно: виновато и одновременно осуждающе, не избегая привычного раздражения. Иногда Черкасов называл себя вуйаеристом и краснел от стыда, потому что мысли приходили самые неожиданные, неприятные самому, но навязчивые, как пошлые анекдоты.

Но порой сердце охватывала нежность — хватало одного ее поворота головы, легкой улыбки, звука голоса. Понятно было одно: не только слепота и вина привязывали его к Варе, а что-то еще — большое и необъяснимое. Настроение Черкасова менялось: то было муторным и тягучим, как смола; то внезапно ясным, как солнечный день.

Постепенно ясных дней в душе стало больше, потому что не было возможности оправдываться, да и повода тоже. Валерий молчал, Варя не видела. Две жизни текли, будто разделенные толстым, бронебойным стеклом, параллельно. В душе появилось спокойствие, и Черкасов впервые почувствовал себя защищенным, прежде всего от необходимости быть кем-то: мужчиной-женщиной-владельцем компании-миллионером-маньяком-спонсором-преступником-беженцем. Он просто таскал камни и выкладывал стену, просто ел, просто дышал, свободный от слов, экивоков, эпатажа и множества «надо». И оттого стало хорошо.