Счастливый брак - Рафаэль Иглесиас

С лица жены исчезло выражение настороженного ожидания. Вцепившись в бокал с шампанским, она криво усмехнулась.

— Ты? Я перестала писать не из-за тебя. Почему я должна была перестать из-за тебя? Ты тут совершенно ни при чем.

Это было именно то, чего он боялся, заводя разговор на эту или любую другую тему, которой она избегала, — что она ощетинится и уйдет в себя.

— Стой. Подожди. Остынь. Ты не понимаешь.

— Что? — Все колючки повернулись в его сторону. — Чего это я не понимаю?

— В моей карьере было много неудач. Я столько раз хотел все бросить, но ты поддерживала меня и помогала идти вперед. Даже когда я влез в долги, ты меня поддержала. Но когда у тебя случилось это единственное разочарование, потому что ни одна галерея не взяла твои работы, и ты перестала писать, я не…

Она перебила его:

— Это не имело никакого отношения к моему решению.

Принесли первое блюдо. Они молчали, пока официант расставлял тарелки. Энрике чувствовал, что все испортил. Ее девичья улыбка, озорной смех, блеск в глазах — все исчезло. Он совершил ошибку. Рана была слишком глубокой. Когда официант отошел, Маргарет сказала:

— Давай не будем об этом говорить.

— Прости, что затронул эту тему, но давай попробуем договорить теперь, когда…

— Я не хочу, — отрезала она, не глядя на него.

Энрике был повержен. Действительно ли я люблю эту женщину, думал он. Она необходима мне. Она — моя жизнь. Но люблю ли я ее — эту закрытость, эту нервозность, это постоянное стремление контролировать? Как же меня раздражает, что она никогда ни в чем не уступает.

Он угрюмо уткнулся в тарелку с первым блюдом — равиоли с тунцом, которым можно было наесться до отвала. Он слышал жужжание пчелы, приглушенный шум голосов с английским акцентом за соседним столиком, где сидели пожилые мужчины. А потом он услышал голос жены, мягкий и уступающий:

— Я не такая, как ты. Мне не нужно заниматься чем-то, чтобы быть счастливой.

Подняв голову, Энрике заглянул в огромные голубые глаза, которые под ярким солнцем вечной весны Торчелло казались бледнее, чем обычно. Ее взгляд взывал к пониманию.

— И меня вечно мучает эта мысль, я чувствую, что недостойна тебя, если я не художник. Иногда мне кажется, что ты разлюбишь меня, если я не стану художником.

Энрике был ошеломлен. Он не подозревал, что она может так о нем думать. Но сразу возражать он не стал.

— В вашей семье вы все на этом помешаны. Каждый должен быть художником, творить, иначе он недостаточно хорош. Я люблю живопись. Я люблю фотографию. Но не хочу, чтобы это было моей профессией. Я пыталась превратить это в карьеру, но у меня ничего не вышло. Я не такая, как ты. Мне потребовалось время, чтобы это понять. Мне не нужно писать картины, чтобы быть счастливой. Я и так счастлива. Здесь и сейчас. С тобой. Так, как сегодня. — И она показала на сад, пожилых англичан, пчел, цветущие в октябре кусты, официантов в черных смокингах и, наконец, на самого Энрике. — Я счастлива, — повторила Маргарет, улыбаясь. — Если ты счастлив со мной такой, какая я есть, я счастлива.

Энрике знал, что ее обвинения небеспочвенны. Он потратил годы, стараясь излечиться от предрассудков, нытья, высокомерия и снобизма своих родителей, и, наверное, Маргарет страдала все это время.

Но он не стал оправдываться. Он повторял, пока не почувствовал, что она ему поверила, что его не волнует, если она больше никогда не возьмет в руку кисть или фотоаппарат, что она — это все, что ему нужно.

В эту минуту, минуту взаимного прощения в день их общего юбилея, он понял сущность своего брака. В этот солнечный полдень на Торчелло он понял: его всегда восхищало, что она была довольна своим местом на земле; что она олицетворяла все, что у него осталось. Он потерял отца, потерял веру в себя, веру в искусство; осталось осознание того, что самым ценным была та жизнь, которую она ему дала.

— У нас нет семьи. Мы просто люди, которые делят квартиру и домашние обязанности. Мы передаем Грега с рук на руки. Так и общаемся. Я прихожу домой, он вручает мне ребенка…

— Я не даю тебе ребенка сразу, как ты приходишь домой, — не удержался Энрике, хотя подозревал, что доктор Гольдфарб может возражать против его вмешательства теперь, когда Маргарет наконец заговорила. — Ты возвращаешься в два часа ночи! Я не вручаю тебе…

— Я имела в виду среду. — Она даже не посмотрела в его сторону. Ее светлое лицо было обращено к психотерапевту, и только к нему. — И те редкие четверги, когда Энрике не ходит на просмотры с Портером, — добавила она. — Он с гораздо большим удовольствием проводит время с Портером, чем со мной.

Психиатр метнул взгляд на Энрике. Что этот зануда подумал? Он что, решил, что я гей? — вздрогнул Энрике. Портер тоже со мной не трахается, но по крайней мере с ним можно поговорить не только о прочности детских колясок.

— Кто это… Пола? — мрачным басом поинтересовался мозгоправ.

— Портер, — поправил Энрике.

— Портер Бикман. Критик, — объявила Маргарет, словно представляла его на светском приеме. Она сидела подчеркнуто прямо. Улыбка, как у победительницы конкурса красоты, демонстрировала недавно приведенные в порядок зубы. — Кинокритик «Нью-Йорк таймс».

— Критик второго эшелона, — поправил Энрике. — Он еще и романы пописывает.

— Второго эшелона? — удивился Гольдфарб. — Мне знакомо это имя. Но я не знаю, что это означает… второго эшелона?

Энрике наскоро объяснил: критики первого эшелона сами выбирают, какие фильмы рецензировать, а их коллеги второго эшелона довольствуются остатками, — задавая себе в это время вопрос, какого черта они тут делают, отдавая сто двадцать долларов в час за возможность обсудить тонкости журналистской иерархии.

Тем временем Маргарет продолжала изящно сидеть, лучезарно улыбаясь мрачному психиатру, будто он был главой правления кооперативного дома и ей было необходимо его одобрение, чтобы переехать в квартиру своей мечты. Исходившее от нее оживление, исчезавшее в черной дыре его фрейдистского молчания, было таким же героическим и безрассудным, как знаменитая атака «Легкой бригады»[41]. Когда доктор спросил ее:

— Почему вам кажется, что Эн-Рики предпочитает проводить время с Портером, а не с вами? — она с радостной готовностью, словно объявляя о выигрыше в лотерею, ответила:

— Он предпочитает проводить время с кем угодно, только не со мной.

Глядя на доктора Гольдфарба, Энрике отрицательно покачал головой. Он не хотел еще раз перебивать, но не мог смириться с таким заявлением. Это она не хочет быть с ним, и очевидным доказательством является то, что она никогда не хочет секса. Поразмыслив, он решил, что поступил правильно, не заговорив об этом, потому что, без сомнения, Маргарет не считала, что проводить время и заниматься сексом — одно и то же. Психиатра с рыбьими глазами тоже вряд ли удалось бы склонить на свою сторону, потому что многие люди каким-то странным образом убеждены: секс менее интимное занятие, чем обед в самом крутом ресторане. Как же он ненавидит эту буржуазную тюрьму, к которой сам себя приговорил! Как он ненавидит то, чем занимается сейчас, сидя в кабинете психиатра на Парк-авеню и ожидая подходящего момента, чтобы сказать: «Слушайте, я даже не требую минета. Но наш брак был бы в полном порядке, если бы она раздвигала ноги чаще, чем раз в два месяца, вот и все!» Но его самолюбие никогда не позволит ему быть настолько грубым и настолько честным. Кроме того, он был уверен, что тут же получит отпор, либо феминистский — от Маргарет, либо фрейдистский — от психиатра. Учитывая то, каково значение полового акта для продолжения рода, просто удивительно, что секс имеет такую низкую общественную поддержку.