Былины Печоры и Зимнего берега - Автор Неизвестен

глубоком погребе стоит, тот тебе подойдет». Пришел Дюк к погребу, спихнул чугунную доску, доской погреб-от накрыт был, да песками присыпан. Взял он кокя, поехал на горы таки коло Киева. Смотрит: «Ничего в Киеве хорошего нет, белое все, церкви белые, а у нас все золотое». А конь пал на колени и говорит: «Не могу тебя носить, спусти меня пастись». Спустил коня-то, а сам зашел в погреб, тут питера и ядера всяко. Напился, наелся и спать лег. Сколько спал, две ли, три ли недели, не знаю, свидетелей-то не было. Проснулся, а платье-то на нем все лопнуло, розлезлось. Вышел из погреба, а коня нет, стал его кликать, а конь-то говорил: «Я сам прибегу».

Опять пошел Дюк в погреб, напился, наелся, надел новое платье и спать лег. Сколько проспал, проснулся, а платье опять лопнуло. Вышел на улицу, а коня всё нет. Снова в погреб спустился. Долго ли спал, три года, тут и жил. Выспался, вышел на улицу. Тут конь прибежал, говорит: «Ехать можно, ты отъелся». А Дюк смотрит и не узнает: «Ты не мой конь». — «А ты на себя посмотри, тоже не похож на себя. Одни кости были». Сел он на коня, прибежал к матушке Омелфе Тимофеевне, она выскочила: «Кто такой?» А он прощаться приехал: «Прости, матушка, Омелфа Тимофеевна, я поеду в Киев-град, ко князю Владимиру». Поехал он к Киеву, приехал на горы, конь говорит: «Ничего там хорошего, белы́м белешенько, а у нас в Золотой Орде всё в золоте». Все равно поехали, конь его скачет, озера и реки меж ног спускат. Хотел Дюк к обедне в Киев приехать, пришел в церковь, а князя в церкви нет. Пошел в полаты ко княгине Апраксии, видит, сидит она, он и говорит: «Здравствуй, княгини портомойница». — «Что ты, кака́, — говорит, — я портомойница, я княгиня». — «А у нас так-от портомойницы ходят».

Пошел Дюк в церковь, стал, а сам все на сапоги поглядывает, сапоги-то в песке припылились. Князь стал на пир приглашать, пришли в палаты, а Дюк всё на сапоги поглядывает. Чурила-то Пленкович насмешник был и говорит: «Какой-то нахальник приехал к нам, с кого-сь сапоги да платье стащил, так всё поглядыват». А Дюк-от и говорит: «У нас в Золотой Орде впереди-то идут лопатники, а потом стельщики, сукна стелют, дак сапоги-то только чистятся, а тут в песке всё». А Омелфа-то Тимофеевна дала ему перцатоцки, жемчугом шитые, велела подарить Илье Муромцу, старому казаку: «Ты ведь дитя хвастливое, дак он за тебя заступится».

Вот стали все есть. Он ест, верхнюю-то короцку на стол кидат, а нижнюю-то короцку под стол мецот. А Чурила-то и говорит: «Откуда такой нахальник к нам явился, хлебушко под стол кидат?» — «А у вас вот, господа, пеци-то глиняны, а у нас —

Один съешь, дак другой хочется,

Второй съешь, дак душа горит,

Третей съешь, дак и сыт».

Всё поспариват с Чурилой. Заложились они об заклад: «Давай ездить каждый день на новом коне». — «У меня кони-то в Золотой Орде в проклятой». Пошел к Сивушке-Бурушке за помощью. Конь и говорит: «Я буду кататься на заре, шерсть менять». Стал Чурило биться не о ста рублей, не о тысячи, о буйной голове — Почай-реку перескочить, да и назад отскочить. А Почай-река на два поприща змеиных, на два по́скака лошадиных. Илья и Добрыня смотреть пошли. Чурила вперед скочил да назад не доскочил, Дюк его за волосы вытащил. Хотел снести голову, да князь и княгиня отмолили.

Стали опять биться, стали платья носить, всё чтоб новое. Он послал записочку в Золотую Орду, коню под седло положил. Мать прислала ему платья. Стали среди церкви: Чурила повел палочкой по пуговкам, дак с одной стороны мальчик, а с другой девочка, дак поцелуются. А Дюк провел, дак все райские птички поют. Опять перещеголял его, дак о головах ведь бьются.

Чурила решил о богатстве биться. Описывать добро пошли Добрыня Никитич да Илья. «А Олешу Поповича не посылай, он роду поповского, руки загребущие, он еще загребет казну-то мою, ограбит». Еще Потанюшку Хроменького послали. «Я ехал три дня, а вам косой-то дорогой три года». Вот ехали три года, да богатыри ведь все. Приехали. Зашли в комнату, говорят: «Здрасте, Омелфа Тимофеевна». — «Кака я Омелфа Тимофеевна, я портомойница». Во втору комнату зашли: «Здрасте, Омелфа Тимофеевна!» — «Кака я Омелфа Тимофеевна, я ее рукомойница, а она в церкви стоит. Да вы всем-то не кланяйтесь. Как пойдет Омелфа Тимофеевна из церкви, впереди-то пойдут лопатницы, потом-то пойдут метельщицы, а сзади стельщицы. Потом Омелфа Тимофеевна».

Пошли они, видят — дорогу разметают, сукна стелют, потом Омелфа Тимофеевна идет. Поздоровались они, а она и не посмотрела. Зашли в дом. «Зачем пришли?» — «Именье твое описывать». — «Како у меня именье? Описывайте ложки да вилки!»

Три года писали, не могли описать. Она говорит: «Поезжайте к князю, пусть на бумагу продаст Киев-град, а на чернила Чернигов-град».

И вернулись, ничего не вышло у них. Опосля смирились с Чурилом, дак и свататься вместе ходили за двух девок.

——

Тимофей Степанович Кузьмин

В 1956 г. Т. С. Кузьмин — 68-летний колхозник-рыбак дер. Тельвиски Нарьян-Марского района в пяти километрах от города. С виду маленький, невзрачный, с небольшой бородкой и, несмотря на свой возраст, совсем еще не старик, он привлекал своей приветливостью и доброжелательством. Жил скромно, небогато с женою, дочерью и внучкой-школьницей. Имел еще внука — офицера Советской Армии, служившего в Туркмении. Сам Т. С. Кузьмин в годы первой мировой войны был в армии, затем всю жизнь прожил дома в Тельвиске. Грамотный с 9 лет.

Т. С. Кузьмин — совершенно исключительный мастер-сказитель с большим и своеобразным былинным репертуаром, в котором усвоенное Кузьминым из местной устной традиции объединяется с материалом других областных традиций, воспринятом из печатных изданий былин. Искусству сказывания он учился у своего отца Кузьмина (см. об этом в статье), но слыхал не раз и исполнение былин другими сказителями. Вместе с тем он, по его словам, еще в детстве видел «московские книги с былинами», бывшие у местного священника отца Евгения. Возможно, читал былины в книгах и позже и, обладая острой памятью, невольно запоминал прочитанное. Книжные влияния в его сказительстве отличают его от другого лучшего исполнителя былин современной Печоры, Андрея Пономарева, истоки знания которого — исключительно в местной традиции.

Кузьмин пел твердо, истово, уверенно. Исполняя былины