8-9-8 - Виктория Платова

Отправиться туда означало бы отправиться в зиму или пройти мимо зимы. А Габриель прекрасно знает, как действует на него зима — пусть всегда теплая и бесснежная; наверное, глубоко условная для русских, но безусловная для него, ведь другой он не знает. Габриель замыкается в себе, становится угрюмым, он в состоянии поддерживать лишь самую примитивную беседу, состоящую из односложных предложений:

— Вы не покажете мне вон ту книгу?

— Эту?

— Ту, которая рядом.

— Конечно. Возьмите.

— Это хорошая книга?

— В аннотации все сказано.

— А про что она?

— В аннотации все сказано.

— А финал у нее счастливый?

— В аннотации все сказано.

— А вы сами ее читали?..

В этом месте (если дело происходит зимой) Габриель обычно говорит «нет». Ведь «да» неизменно вызывает шквал вопросов, на которые нужны развернутые ответы. И — желательно — как можно более подробное описание счастливого финала. Странно все-таки устроены люди — их не интересует ничего, кроме окончательно и бесповоротно безоблачного конца.

Все счастливы, потому что нашли друг друга, мог бы сказать летний Габриель.

Все счастливы, потому что умерли, думает зимний.

Зимой он выглядит полным дураком, социопатом и ипохондриком; в некоторых случаях его можно принять за пришельца из тарелки, зависшей над горой в южной части Города, у старого еврейского кладбища, — за похитителя тел. Кем тогда он будет выглядеть в по-настоящему зимних интерьерах, к тому же еще и русских?..

Лето кончится не скоро — и в этом спасение.

Спасение и в том, чтобы начать, наконец, курить «8–9–8».

Габриель откидывается на спинке стула и забрасывает ноги на прилавок. Затем откусывает кончик раритетной, наугад вытащенной из хьюмидора сигары, подносит к ней спичку (под углом девяносто градусов, иначе пламя коснется краев неравномерно) и терпеливо поворачивает. После этого раздувает затеплившийся в сигаре огонь и делает первую затяжку. Как он и ожидал, рот тотчас заполняется едким дымом. Его мощная струя легко пробивает путь сквозь гортань и опускается в легкие. Через пять минут мучений Габриелю начинает казаться, что его несчастная и совершенно не подготовленная к таким экспериментам плевра покрыта метровым слоем пыли. Еще через минуту на глаза наворачиваются слезы. При этом горло продолжает гореть, как будто в него опустили разогретую до критической температуры металлическую болванку. Как будто в нем открылся филиал ада со всеми атрибутами: языками пламени, чадящей серой и раскаленными докрасна сковородками, которые вот-вот придется облизывать со всех сторон. Прекратить бы все это — и поскорее, сейчас, сию минуту, — но тогда щепетильная в сигарных вопросах Таня с полным основанием сможет назвать его…

назвать его

мелким мошенником, ага. Сентиментальным испанским вруном, не стоящим внимания ни ее самой, ни ее легендарного деда.

СИГАРОЙ «8–9–8», ОДНОЙ ИЗ САМЫХ СИМВОЛИЧНЫХ HABANOS, ВЫ МОЖЕТЕ НАСЛАЖДАТЬСЯ ОКОЛО ЧАСА.

«около часа» — целый час мучений!

«наслаждаться» — как бы не так!.. Будь Габриель конченым мазохистом — лишь тогда он получил бы большое удовольствие от «8–9–8», но беда в том, что он не мазохист.

Впрочем, еще через десять минут тотального кошмара Габриель вовсе не уверен в этом. Отчасти из-за того, что ад убрался из горла (теперь можно говорить разве что о чистилище). Стальная болванка тоже исчезла. Это произошло не само собой, просто он вспомнил инструкции, что присылала ему педантичная Фэл: не глотайте дым — это не сигарета. Легко вдыхайте его, пока он не заполнит рот и не даст полностью ощутить его вкус.

Особенного вкуса Габриель пока не чувствует, но легкие уже свободны от пыли. Вернее, не так: пыль никуда не ушла, но каким-то невероятным образом трансформировалась в плодородную золу. В этой золе буйным цветом расцветает непонятная Габриелю растительная жизнь. Мелкие корешки превращаются в целые корневые системы, раз за разом выпуская все новые стебли.

А затем появляются листья и появляются цветы.

Возможно — это цветы табака и табачные листья, каждый из которых предназначен для определенной цели. С верхней части растения берутся листья для начинки, обладающие наибольшей крепостью, они называются «лихеро». «Секо», собираемые со средней части, обладают той же средней крепостью. И, наконец, «воладо» с нижней — он предназначен не только для начинки, но и служит связующим листом. Каждый лист, как и человек, имеет свою судьбу, сказала бы Фэл, если бы жила на Кубе. А Таня и старина Хосе Луис, должно быть, так и говорят.

Внутри у Габриеля целая табачная плантация.

Он видит ее и видит небо над ней — с высоты, на которую обычно забираются воздушные змеи и самоубийцы, но кто здесь думает о смерти?

Никто.

Напротив, Габриель преисполнен жизни, он свободен и может парить в облаках. Табачная плантация остается далеко позади и перед ним теперь лежит целый мир. Предстающий в мельчайших подробностях, что не заслоняет общей картины; города, бьющиеся в паутине улиц, домов, кварталов и каналов, указателей, мелких речушек и рек побольше; птицы — почему-то бумажные, как на той улице в Гаване, рисовавшейся его воображению: они по-прежнему прикреплены за ниточки к сетке, сама сеть ускользает от взгляда. Города отделены от птиц и друг от друга многоугольниками правильной формы. Многоугольники украшены геометрическими узорами — как в калейдоскопе, когда-то подаренном Молиной. Это был второй его подарок после паровоза, так и не оцененный Габриелем по достоинству. Каким же он был недоумком!..

Нет, это все же не стекла в калейдоскопе — скорее, ковровый орнамент, Габриель имеет дело с коврами! И орнаменты кажутся ему знакомыми, близко знакомыми, как будто он всю жизнь провел среди ковров, знает в них толк и сам делал эскизы. Сам выбирал чередование элементов, форму и величину завитков, сам придумывал композиции из цветов и стеблей, на этот раз — не табачных. Стоит Габриелю подумать о коврах, как они моментально заполняют пространство, города и птицы исчезают под ними; та же участь постигает небо и землю. Ковры наползают друг на друга, узоры — яркие, сочные, изобилующие множеством оттенков, — сменяются с фантастической скоростью, уследить за ними невозможно. Единственное, что остается неизменным, — слепящее глаза богатство красок.

Так не может продолжаться вечно.

Все заканчивается не сразу, постепенно: самые дальние края ковров подергиваются белесой дымкой, в которой Габриель отказывается признать иней, — просто потому, что он никогда не видел инея. Между тем его кристаллы становятся все прочнее, а дымка — все гуще.

С минуты на минуту пойдет снег.

Самый настоящий, тот, что сутки напролет без продыху идет в тех частях света, где Габриель никогда не был и куда совсем не стремился попасть. Где расположены здания с постеров, украшающих окна напротив.